Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

Кривой приветственно помахал рукою.

— Кланяемся воеводам Долгорукому да Голохвастову и всем монашествующим, и всем стрельцам, и воинству остальному троицкому!

Никто им не ответил.

— А еще привет вам от князя Михаила Скопина-Шуйского, он бил челом панскому воинству и законному царю Димитрию, который в Москве сидит в шапке Мономаховом, а бояре и весь православный народ ему покорились.

— Что врешь, наглый предатель! — гневно воскликнул воевода Голохвастов. — Не ваших ли тушинцев разбил наголову на берегах Волги под Тверью князь Михайла!

Кривой с усмешкой возразил:

— Вольно ж тебе, воевода, утешаться сладкими снами! Да только побили и немцев свейских, и непокорных русских, что с князем Михайлом шли, а воевод всех поймали. И меня, дьяка Михайла Салтыкова и думного дьяка Ивана Грамотина, — кривой кивнул на дородного человека около себя, — ты знаешь, воевода Голохвастов, и ты тоже, воевода князь Долгорукий. Не первый год верно служим престолу российскому. Ныне царь Димитрий на том святом престоле; так не будем же устраивать раздоры: мы, должны вместе держаться.

Ванька Голый на стене оглушительно, по-разбойному, свистнул, и бывший дьяк, по прозвищу Кривой, вздрогнул. На стене обидно засмеялись.

— Эй, кожемяка (а Салтыков был когда-то кожевником), веры тебе нету! Уж больно ты шустрый — то к одному царю перебегаешь, то к другому! За тобой не угонишься! Зря себя нахваливаешь! Знаем мы, какой ты хороший панский лизоблюд!

Кривой побагровел, но на эти слова не отозвался.

— А нынче подмога к нам пришла — пан Зборовский с тысячью рыцарей пожаловал в лагерь пана Сапеги. И какая вам надежда на силу Шереметева? Он на Волге застрял. Все русские люди пришли с повинной к царю Димитрию. А если вы ему не покоритесь, то сам сюда придет. Тогда уж челобитья вашего не примем!

Ванька Голый опять свистнул:

— Не пугай, мы пуганые! Вот возвернемся в Москву, тогда для тебя, кожемяка, припасем добрый кожаный ремешок на воротник, а тебя, думный дьяк, по чину посадим повыше — на осиновый кол!

Салтыков и Грамотин еще долго уговаривали троицких сидельцев покориться, называли города, открывшие ворота тушинскому вору, но их больше не стали слушать и прогнали прочь.

Подавленные расходились со стен монастыря защитники, и обычные военные тяготы показались вдесятеро горше и непереносимее. Опять через силу месить известковый с песком раствор тяжелый, как свинец, нести его на стены, таскать многопудовые глыбы, чтобы крепить разбитую часть башни, чистить пушки и ружья, лить пули и ядра, таскать из глубокого подвала порох, точить сабли, пики, совершать опасные вылазки за дровами, крутить до кровавых мозолей ручные мельницы; а сил почти не осталось, от непрерывных сражений ломит в суставах, сон не освежает, и не видно лишениям конца и края.

Жарко. Синее-синее небо. Солнце печет немилосердно. От жары и духоты одолевает вялость. А дел еще — непочатый край. Отряду Нехорошко нужно заново пополнить запасы камня, извести, бревен, серы и смолы на верхних ярусах стены. Воеводы предупредили — опасаются внезапного нового приступа.

Миша несет на плече двухпудовый валун, лестница поскрипывает под ногами. Спину саднит от пота. И такой далекой кажется ему прежняя московская жизнь в Кузнечной слободе, будто было это много лет назад. Нелегкая жизнь молодого кузнеца на Пушечном дворе, да вспоминается все больше веселое, радостное: раннее воскресное утро, запах свежего хлеба, хлопочущая возле стола мать, неторопливый отец. Миша отгоняет непрошеные мысли, но забудится — и сверлят голову думы, видится ему: мать спрашивает, что приготовить поесть, а он отвечает, что хорошо бы горячих блинов со сметаной…

— Ты что про себя шепчешь, заговариваться стал! — Степан тревожно глядит на Михаила.

— Да это я так, забылся маленько.

К ночи все закончили. Шатаясь от усталости, стрельцы добрались до верхнего яруса и уложили в последний раз каждый свою ношу. Собравшись в круг, уселись отдохнуть. Ванька Голый достал свою трубку и задымил. Его лениво, беззлобно обругали, но не отсели от него и не прогнали.

Теплая летняя ночь. Приятно холодит ветерок разгоряченные, усталые тела. Стрельцы негромко переговариваются, молчат. Каждый думает о своем сокровенном, далеко уносится мыслями из крепости. Звезды мерцают на небе как-то особенно, необычно ярко; вот одна упала, прочертив светящуюся полоску по небу, и угасла. Почти сразу упала вторая звезда, третья, потом они посыпались одна за другой.

— Братцы, звездный дождь!

— Ну и чудеса!

— Ух ты, прямо как, из ведра кто сыплет!

— Афоня, ты грамотный, отчего это?

— Отчего? Поверье такое есть, будто у каждого звезда на небе. Как умереть кому — звезда и падает. Выходит, много померло народу, оттого и звездный дождь.

Поговорили, посудачили. Выставив стражу, тут же расстелили дерюжки, укладываясь спать. Как лето настало, никто не хотел залезать на ночь в зимние норы, надоели они всем, да и народу мало осталось, опасно было надолго отлучаться с боевых постов.

Скоро все затихло. Афоня сторожил сон товарищей, медленно расхаживал взад и вперед по стене. Глаза слипались. Он хотел отвлечься, наблюдая непрекращавшийся звездный дождь, но и это помогло не надолго. Кругом — ни души, только саженях в тридцати вышагивает вот так же другой стрелец.

Афоня вглядывался в кромешную тьму, пытаясь что-нибудь различить внизу, под стенами, где тянулся глубокий ров. Подкрадутся — и не заметишь, хоть целый полк затаится в десяти саженях. Он поставил на выступ самопал, оперся на него обеими руками и внимательно смотрел вперед. Тут ему стало казаться, что кто-то крадется вдоль стены, он резко повернулся влево и стал падать. Ладони заскользили по ложу, он нащупал спусковой крючок, нажал. Грянул выстрел. Задремавший Афоня в обнимку с самопалом повалился на дубовые доски настила.

«Проспал!» — с ужасом подумал Афоня. Он увидел крюки длинной лестницы, которыми зацепили за стену. Разбуженные выстрелом стрельцы ринулись ему на помощь.

Хитрость, задуманная Сапегою, удалась. Вопреки обычаю начался штурм в полной тишине, когда в монастыре все заснули. Ползком жолнеры подобрались вплотную к стенам; их заметили, когда они уже ставили лестницы. Никогда опасность не была столь велика, как в этот ночкой час. Пока несколько растерянные и сонные русские оправились от неожиданности, нападавшим удалось сразу в нескольких местах взобраться на стены. Схватка разгорелась на верхнем ярусе. Тем временем по лестницам быстро карабкались другие.

Миша сражался с воином, одетым в блестящие железные латы. Воин стоял на лестнице и крутил над головой длинный двухручный меч, подступиться к нему было не просто, да и Миша не успел даже кольчуги накинуть и дрался в простой белой рубахе, ничем не защищенный. Степан пытался поразить воина копьем, но жало его со звоном соскальзывало с отполированной брони. Тот что-то кричал своим, видно, звал на помощь.