Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

— Разойдись! Дай-ка спустить гостинец!

Ванька Голый и Афоня, пригибаясь, тащили бревно длиною в добрую сажень.

— Взяли, раз, два, три!

Воин, закованный в латы, успел пригнуться. Бревно только чуть задело по его спине, но сбило стоявших ниже двух жолнеров.

— Камни!

Вот когда пригодились увесистые глыбы! И будто ветром сдуло всех с лестниц.

А рядом, тоже на верхнем ярусе, сражение кипело. Не меньше двадцати сапегинцев, образовав плотный заслон около двух лестниц, обеспечивали путь в крепость своим. Это увидел Степан.

— Все за мной! — закричал он.

Отряд Нехорошко стремительно напал на сапегинцев, прорвавшихся в крепость, и пытался оттеснить их со стен.

— Огнем их! — Он показывал рукой на осадный котел, заполненный кипящей смолой. Но там никого не было, кроме Гараньки.

Огонь полыхал под котлом. Гаранька сунул палку в смолу, потом в огонь и, подбежав к сражавшимся, запустил в жолнеров. Она попала в голову одному из них. Прилипшая к шлему смола продолжала дымно гореть. Обожженный солдат испуганно замотал головой, отступил, пытаясь погасить огонь левой рукой.

А Гаранька уж второй раз сбегал к котлу и теперь запустил подряд две горящие палки в жолнеров. Несколько женщин тоже подбежали сюда. И тут огненный град обрушился на сапегинцев. Они теперь не так уверенно сражались, вынужденные увертываться от слепящих, огненных палок, расстраивали боевой порядок и попадали под удары мечей. Расстрепанные, полураздетые женщины швыряли факелы в ненавистных пришельцев, и воодушевившиеся русские ратники стали заметно одолевать. Еще один бешеный натиск. Но прорвавшиеся на стены, видя, что отступать некуда, ибо лестницы стрельцы сбросили, с удвоенной яростью отбивались. Однако уже не было стройного боевого отряда, а лишь разрозненные жолнеры.

Данила Селевин схватился с воином, закованным в латы по пояс. Из-под немецкого шлема, закрывавшего всю голову, в узкие прорези сверкали глаза. Они показались Даниле странно знакомыми. Стрелец чертыхнулся, прогоняя наваждение и сильным ударом от левого плеча сшиб этот глухой шлем с головы противника. Горящий факел отлетел от стены и упал между ними, осветив лицо ошеломленного врага. Сабля, взнесенная для решающего удара, внезапно бессильно опустилась вниз. Данила узнал своего родного брата Оску.

— Ты? — тихо спросил Данила. — Как же ты… как же ты на своих руку поднял?

Оска прижался спиной к стене и молчал, дрожа и озираясь. Но спасения нигде не было. И тогда он с воплем упал на колени перед братом:

— Не убивай, братушка, пожалей не меня, мать, ведь не вынесет этого!

Данила медленно поднимал саблю, а Оска откидывался на пятки и съеживался, втягивал голову в плечи…

Горстка сапегинцев сдалась наконец в плен, побросав оружие. К ним медленно направлялся Данила Селевин. Возбужденные стрельцы окружили пленных, но не трогали их.

— У-ух вы, перебить бы вас всех стоило! — Ванька сплюнул со злостью под ноги.

Данила молча отодвинул его левой рукой.

— Тю, Данилушка, да на тебе лица нет! Не ранен ли? — Ванька участливо тронул его за плечо. Не обратив на него внимания, Данила, неторопливо волоча ноги, придвигался к пленным и взмахнул вдруг окровавленной саблей.

Пленные шарахнулись в сторону.

— Стой, дурень! — Ванька успел обхватить сзади стрельца, но Данила оттолкнул его. От неожиданного и сильного удара Ванька упал.

Тут подоспели другие. Данила дико ругался, рыдал, размахивал саблей и не давался. Потом стал биться в руках, как при падучей. Стрельцы опасливо косились на Данилу, которого с трудом удерживали трое здоровых мужиков.

— Что с тобой приключилось, Данилушка? — поднявшись, спросил опять Ванька Голый. И — к Гараньке: — Ты не видал, кто его так?

— Не, дядь Вань, он с каким-то иноземцем сражался, сразил его, а потом будто очумел маленько.

Данила обвел всех больными, безумными глазами.

— С иноземцем? — Он покачал головой. — Нет, братцы, то был не иноземец. То был мой кровный брат, Оска.

Протяжный стон прошелестел в темнице. Голый каменный пол леденил спину казначею Иосифу Девочкину. Но он был не в силах пошевелиться. Рядом лежал без сознания Гриша Брюшин. «Вот и конец», — резанула ясная, холодная мысль. И сразу же подумал о Грише, к которому за последние годы привязался сильнее, чем к другим, и полюбил, словно родного сына. И его не помиловали заплечных дел мастера, истерзали и изломали тело.

В голове его опять стало путаться. Вдруг он увидал жену свою, которую похоронил почти двадцать лет назад, рано умерших детей. Пахучий летний луг заиграл изумрудным покровом, жгучее солнце опаляло спину, и хотелось пить, а дышать стало так трудно; вдалеке погромыхивал гром, обещая дождь и долгожданную прохладу, но гремел он странно, будто железом стучали где-то близко, близко…

— Они здесь!

Иосиф очнулся, силился разглядеть вошедших в темницу, но багровый туман застилал глаза. «Опять пришли мучить. Доколе ж терпеть мне, кончится ль горькая чаша?» Он судорожно загородился левой рукой.

— Довольно, не могу больше! — прохрипел Иосиф.

— Не бойся, отец, мы тебя пришли освободить.

Багровая пелена рассеялась, и старец увидел возле себя участливые лица стрельцов.

— Освободить?! — Он невероятным усилием воли приподнялся и сел.

Степан подхватил его.

— Да, так воеводы повелели.

— Поздно меня освобождать, мертвец я. Гришу спасите, он молод, ничего не успел повидать…

Узников бережно уложили на полотняные носилки, унесли в келью к Иосифу.

И старец, и Гриша Брюшин быстро угасали. Через три дня умер Гриша, так и не приходя в сознание. Иосиф держался дольше. Он узнавал окружающих, не роптал, никого не винил. Молча, отрешенно лежал на своем ложе. Лишь один раз спросил у Марфы, проводившей возле него все дни и ночи напролет, не знает ли она, куда дели его бумаги, обнаруженные в тайнике за иконой. Марфа не знала. Тогда он попросил выведать о том у монаха Гурия Шишкина. Но он сказал, что бумаги куда-то пропали.

Теперь у старого монаха не оставалось в жизни ничего, ровным счетом ничего. Все обратилось в пепел и прах. Мучения его увеличились. Перебитые и выкрученные палачами суставы распухли и были видимы сквозь разрывы в коже. Через два дня после смерти Гриши скончался и он.

В непрерывных сражениях прошел август и сентябрь. Способных носить оружие осталось совсем немного. Они почти бессменно охраняли стены или делали отчаянные вылазки за дровами, ибо в монастыре пожгли почти все, что могло гореть, и даже несколько домов; теперь стало намного просторнее, цинга и битвы унесли в могилу многие сотни людей. Иссякали запасы зерна. Защитники крепости со страхом думали о надвигающейся зиме, второй осадной зиме, к которой они шли без необходимых запасов еды и дров.