Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

И все же крепость оставалась неприступной. Разбитые тяжелыми ядрами стены по-прежнему грозно ощетинились пушками, а на башнях развевались порванные пулями и ядрами троицкие стяги. И чем безнадежнее казалось положение защитников, тем яростнее отражали они все попытки взять монастырь.

Наступило 19 октября 1609 года. Холодным утром этого дня Голохвастов, Долгорукий и Шишкин советовались, как быть, что предпринимать, устало подсчитывали, сколько осталось людей, оружия, запасов еды. Обнадеживали донесения лазутчиков о том, что еще в сентябре Сапега с большими силами спешно двинулся от монастыря к Переславлю и к Александровской слободе навстречу войскам князя Скопина-Шуйского. Значит, близок час освобождения. Пришла и тревожная новость о том, что войска короля Сигизмунда III осадили город Смоленск. Король потребовал, чтобы все польские и литовские войска подчинились ему и покинули Тушинский лагерь…

Но как тяжело держаться, почти невозможно.

— Да, да, почти невозможно! — Гурий Шишкин нервно гнул свои тонкие, с распухшими суставами пальцы. — Еды не больше, чем на три месяца, да и какая еда — одна полба! Людей, которые могут еще держать в руках оружие, не насчитаешь и четырех сотен, и тех от усталости и плохой пищи ветром качает.

Голохвастов слушал, не глядя на монаха.

— Спору нет, устали люди, дошли до последнего предела, однако надо держаться, стоять насмерть. Больше года терпели осаду, осталось немного ждать. Надо еще раз напомнить людям, что не зря принимаем на себя страдания и муки, что терпим ради отечества своего и делаем великое дело!

Гурий презрительно хмыкнул:

— Так уж и великое! Любишь ты, воевода, громкие слова произносить. А людям не твои громкие слова нужны, а поесть досыта и отдохнуть от боев! Что толку от нашей храбрости? Все на Руси распалось, и каждый давно уж бьется в одиночку за себя!

— Не могу с тобой согласиться, дьякон, потому что каждый день и каждый час вижу совсем иное, вижу, как не за страх, а за совесть, не за себя только, а и за других проливают кровь стрельцы и казаки, посадские и мужики пашенные и все прочие троицкие сидельцы! И верю, что выстоим до конца. А ты говоришь не совсем понятно, уж не сдаться ли предлагаешь!

Гурий болезненно сморщился.

— Не лови на неточном слове, воевода. Я сражаюсь вместе с мирянами наравне и не помышляю о позорном исходе. Но все же предел должен быть затянувшейся осаде, доколе ж вынуждены будем биться? Пока все до единого не перемрем от болезней, голода или не погибнем?

Голохвастов поднялся, стал ходить взад и вперед. Долгорукий угрюмо молчал. Нет, не так представлял он себе это троицкое сидение. Слава? Ее нету. Бились, несомненно, геройски, умело, стойко, но кто об этом узнает?

Слава не рождается в неведении и не живет в тишине. Неотвратимо надвигается смерть. Смерть! Небытие, и избежать этого нельзя. Сапега и Лисовский не помилуют, когда возьмут крепость. А это случится неизбежно и скоро. И самое страшное: ночные видения — Иосиф Девочкин в пыточной… Гриша Брюшин… Кажется, все руки в крови, и не отмоешь.

— Сказать, что легко нам? — взволнованно говорил Голохвастов. — Нет, не легко, тяжело сверх меры. Победим ли? Не знаю. Останемся живы? Мало надежды. Но надо выполнить свой кровавый долг! Ежели не мы, то кто же тогда покажет силу и стойкость русскую? Ежели не мы, то кто же отстоит монастырь, сей каменный щит, охраняющий с севера Москву? Да и не одни мы бьемся насмерть против иноземных захватчиков. Смоленск стоит! — Голос его сорвался и глаза увлажнились. — Вот истинные герои, словно бы из древних времен пришли витязи славянские, несгибаемые! Будем и мы сражаться до последнего вздоха! А ежели кто совсем обессилел, сердцем ослаб — пускай уходит: ночи стали темные, да и мы препятствовать не станем.

— Подозрителен ты, Алексей Иванович, даже к нам с князем нет у тебя полного доверия. И честолюбие свое надо бы умерить, смешно нам нынче думать про подвиги древних витязей, иные времена настали, иные люди народились.

— В любые времена должно оставаться человеком!

— Человек по природе слаб и поступает так, как и другие.

— Нехорошо говоришь, дьякон, так можно оправдать любую подлость и даже…

Его прервал тревожный звон сполошного колокола Духовской церкви. В келью вбежал возбужденный стрелец:

— Конный отряд!

Стремительно встал побледневший Долгорукий.

— Наши?!

— Не знаю, только лисовчики не нападают на них!

Все трое поспешно перешли на звонницу Духовской церкви. Голохвастов пытался разглядеть всадников, мчавшихся по Александровской дороге.

Неужели наши? А если еще один отряд спешит на помощь Сапеге и Лисовскому, чтобы решительным ударом сломить наконец русских сидельцев? И почему молчат пушки Терентьевой рощи? Разве Лисовский ничего не видит?

Все ближе всадники. Их так много, что земля звонко дрожит под копытами сотен лошадей.

Защитники крепости, столпившиеся на стенах, следили за конным отрядом. И вдруг разом ударили пушки Лисовского. Одно ядро разнесло круп лошади. Всадник покатился по земле.

— Наши! — закричали на стенах, и ликующий вопль разнесся над монастырем.

Огромная невыразимая радость увлажнила глаза Голохвастова, осветила желтоватое лицо князя, смягчила резкие черты Гурия Шишкина.

Вихрем промчались под сводами Красных ворот долгожданные освободители.

Князь Долгорукий нетвердыми шагами подошел к нарядному, богатырского вида воеводе Давиду Жеребцову, который, улыбаясь, смотрел на него. Они крепко обнялись. Голохвастов стоял рядом.

— Спасибо тебе, — проникновенно сказал князь, — ты вовремя пришел.

— Благодарите князя Михайла, он повелел немедля идти к вам на помощь.

— А где он сам?

— В Александровской слободе, готовится к последнему походу к Москве.

Самое трудное осталось позади. Отряд Жеребцова — 900 прекрасно вооруженных воинов — был огромной поддержкой. С их помощью теперь делали длительные вылазки в соседние села и деревни и оттуда, с боями прорываясь через заслоны Сапеги и Лисовского, доставляли и хлеб, и птицу, и скот. Так прошло три месяца. Снова наступила зима, выпал снег.

А четвертого января 1610 года в четыре часа ночи в монастырь пришел другой воевода князя Скопина-Шуйского Григорий Валуев с отрядом в 500 воинов. Было ясно, что осада подходит к концу.

Через день утром, с рассветом, открылись Конюшенные ворота, и русские отряды вырвались на заснеженные просторы Клементьевского поля. Загрохотала артиллерия Сапеги на Красной горе, пытаясь огнем разметать наступавшую конницу и пехоту. Из-за Келарева пруда слева по атакующим открыли огонь пушки Лисовского. Против них развернулся отряд Валуева и, преодолев по льду Келарев пруд, обратил в бегство лисовчиков. Русские прорвались к пушкам на Красной горе и, повернув их в сторону защитников зимних таборов Сапеги, стали бить по ним в упор. И те побежали! Так яростен был неистовый порыв русских.