Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Бес оглянулся. Нащупал взглядом Юркова. И тот без лишних слов стал переправлять кейс обратно. Но не успел. Новенький подхватил его снизу, каким-то изящным винтовым движением выкрутил из руки Юркова, а дальше и вовсе непостижимо – на виду у всего класса, в четыре мощных шага одолев пространство и рванув на себя чмокнувшую бумажной заклейкой раму, выкинул кейсик за окно, сутуло проследив за его полетом…

Такого с Бесом еще никто не проделывал! И он знал: весь класс смотрит сейчас на него. И не двинулся с места! Не моргнул, не взглянул на окно, словно все это касалось его не больше, чем скорость ветра на полуострове Таймыр. Перевернул газетную страницу, бегло просмотрев сверху вниз, подвигал зубочисткой в углу рта, кинул взгляд на часы и расслабленно откинулся, всем своим видом сметая даже намек на какое-либо происшествие!..

Юрков дернулся было к выходу, но тут одновременно с входящим в дверь Николаем Андреевичем, историком, в открытое, кипящее морозным паром окно, по обратной траектории, словно бумеранг, влетел кейс Игоря Бещева! Влетел и шлепнулся, звякнув, как часовой механизм, на первую парту к Нателле и Савину. Савин небрежно, держа за угол, перекинул его на второй ряд… Оттуда передали на третий…

– Закройте окно, – проворчал Николай Андреевич. – Что происходит, Бещев? Почему ваши вещи являются в школу позже вас?.. Милые мои, а вы-то что, бесприютные? – повернулся он к продолжавшим стоять Усте и новенькому. – Садитесь, есть же вакантные места и здесь, и здесь, и там, пожалуйста. Выбирайте поскорей!

– Пошли, – сказал Усте новенький, – теперь это уже не принципиально.

Новенького звали Алексей Енотов. Казалось бы, после этой истории Бес хотя бы тайно, но должен был возненавидеть его и, улучив момент, не опускаясь до прямой и грубой мести, конечно, все же по-своему, по-бесовски, тонко, ядовито, отплатить. Ничего этого не случилось ни вскоре, ни потом. Бес остался сидеть на третьем ряду, продолжая так же парить надо всеми. И лишь один раз случайно Устя перехватила его вбирающий, вакуумный взгляд и еле оторвалась от него, мгновенно и тяжело устав, как перед болезнью. Была тогда контрольная по алгебре, и она насажала примитивных, изумивших затем и учителя, и ее саму ошибок. После раздачи контрольных Леша взял ее листок, исчерканный учительским пером, подержал в руках, изучая, как родитель перед взбучкой, пробормотал под нос: «Чушь какая-то!» – и, сложив, вернул, как что-то незначительное, как прокомпостированный билет.

И странно, вернувшийся от него листок с контрольной уже не вызывал унизительной досады. Ну и что, подумаешь, со всяким может случиться! Самое удивительное – почти не попало дома! Она даже не выкинула эту контрольную, засунула в учебник, под обложку, сама не зная зачем. Нет, все же, наверное, догадываясь. То, как Леша держал ее листок, как печально завис над ним, опустив тяжелую большую голову, как придвинул его к ней, прикрыв лопатой ладони, – говорило не просто о дружеском участии. Да и Нателла в тот же день вечером по телефону сказала: «Папа (так они звали его между собой за огромность) влюбился в тебя! Сидит и балдеет!»

Но вообще-то все это было на уровне догадки. Иногда казалось явным, а иногда – нет. Он вообще со всеми девчонками, даже с Мокреевой, вел себя по-джентльменски, угощал яблоками, конфетами, маленькими булочками, обсыпанными корицей и орехами, которые в большом количестве давала ему с собой в школу мама. Он постоянно что-то чинил в классе, не мог спокойно смотреть на провисшую штору, тут же пододвигал стол, залезал и вставлял оборванный край в металлическую клипсу. Один раз, принеся из дома краску, без какой-либо просьбы, сам покрасил кубы, цилиндры и прочие облезлые наглядные пособия в кабинете математики. Принес мешок смеси и… пересадил кактусы!

Он был как бы старше всех. А на самом деле чуть ли не всех младше. На Восьмое марта он подарил Усте деревянную уточку, поставив ее перед Устей как раз на то место, где она в свое время застала разрисованного Петрика. Кстати, ей так и не удалось его отмыть: паста прочно въелась в пластик, и как она ни терла щеткой, ничего не вышло, только исчез нежно-зеленый цвет. Да и вообще, после того случая ей расхотелось носить с собой лягушонка. Ей было жаль его, но произошло что-то непоправимое, он в том своем качестве – детском, тайном – вдруг умер для нее, став обычной милой игрушкой. Как будто Бес своим хватанием разрушил заветную оболочку, прикасаясь к которой Устя чувствовала раньше обратную теплую связь, как ответный пульс. Она несколько раз уже доставала его из коробочки, запрятанной в секретере. Брала с готовностью возобновить прежние отношения. Но тут же понимала – нет! Холодный, безответный, безжизненный… И скорее убирала обратно.

До того самого дня, как восьмые классы, обремененные дорожной поклажей, не потянулись на школьный стадион, Устя не встречалась с Лешей, так сказать, специально, заранее договорившись об этом. Как-то пошли в кино – компанией, хотя перед тем, на уроке, почти собрались идти вдвоем. Иногда, гуляя с Нателлой, они проходили мимо его корпуса (Устя с Нателлой жили в первом, а он в четвертом, недавно отстроенном корпусе) и видели, как его отец возится с «Жигулями», а он, стоя на балконе, негромко переговаривается с ним. Он никогда не окликал их с балкона, но если же был внизу, а они в это время проходили близко, то, не стесняясь старых, рыжих, в жирных пятнах брюк, под прямым взглядом отца, подходил к ним, увесисто перемахнув через клумбу, и предлагал подняться к нему домой, съесть арбузика или послушать музыку. Он всегда приглашал серьезно, в этом нечего было сомневаться, но они отвечали ему так, будто он шутит, тем самым, Усте казалось, обижая его. А потом уходили к себе во двор и жалели. Нателла говорила: «Все ты! Подумаешь, пошли бы, посидели. Небось записи приличные, раз зовет!..» Но Устя не могла переступить через какую-то грань в себе: ей и хотелось пойти, посмотреть, как он живет, и в то же время что-то останавливало. Потом уже, позже, она поняла – что именно.

А двадцать третьего июня в два часа дня Устя стояла у окна в одном из подъездов второго корпуса и сквозь пыльное стекло плюс слезы разглядывала оживленных, поджидающих автобус одноклассников. Поезд в Таллин отходил в шестнадцать десять. Так что скоро они должны были сниматься с места. А пока – кто копался в сумке, кто в жеребячьем восторге гонял по школьному стадиону, кто причесывался, кто просто топтался на крыльце; девчонки что-то жевали, то и дело вытаскивая это из кулька Ленки Обросимовой…

Нателла сидела на огромном рюкзаке в белоголубом спортивном костюме, раскачиваясь слегка, видно в такт какой-нибудь мелодии, которую всегда тихонько, почти неслышно напевала. Казалось, она и во сне напевает, да она и сама говорила, что ей часто снится музыка. Нателла своим напеванием была способна вывести из себя кого угодно. Даже дома не могли смириться с этой ее привычкой, особенно когда ей что-то говорили, а она слушала, но все же напевала! «Я отведу тебя к врачу!» – грозилась ее мама. А может, это и правда было необходимо – для них двоих – сходить к врачу, чтоб убедиться, что в следующий раз надо бы зайти в консерваторию. Но Нателкины родители лепили из нее будущего народнохозяйственника, потомственного специалиста по пушнине. Да она особенно и не сопротивлялась, видно решив, что меха, как таковые, не угрожают тайно плывущим сквозь нее мелодиям, а это – главное… Вот и теперь, сидя на рюкзаке, она баюкала себя какой-то мелодией, поглядывая время от времени на ворота, наверное поджидая Устю.