Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

– Да, – кивнула она, – этот кувшин разбила Дашенька, когда у нее начались схватки…

Так вот почему этот кувшин стоял на самом краю, уже почти потеряв равновесие! И вот почему Устя не смогла даже во сне его поправить, переставив на надежную середину! В НЕМ УЖЕ БЫЛА СУДЬБА! В нем, еще стоящем и целом, тем не менее уже все свершилось! И если приставить ухо к его горлу, наверное, можно было услышать и глухой глиняный стук падения, и шелест разбегающихся по полу черепков, и даже голоса, и звук шагов, и тиканье часов – все, что было созвучно этому мгновению, что успело в него впитаться.

Бабушка тогда действительно очень обрадовалась: кувшин ее успокоил! Ведь она была очень старенькой, и ей нужно было успеть перепоручить свои заботы. Устя догадывалась: бабушка давно выбрала ее. Нет, их отношения никогда не впадали в идиллию. Странно, именно с бабушкой она чаще всего спорила и поступала вопреки: и надевала не то, и приходила не тогда… Однако, когда они ночью одновременно просыпались от раскатов грома, или когда бабушка мягкими руками, стараясь не потянуть, полоскала в травяных отварах длинные Устины волосы, или когда они по скользкой зимней дороге, бочок к бочку, смешно семеня, чтоб не упасть, возвращались из клуба, или когда в четыре руки замешивали по им одним известному рецепту тесто – тогда, без всяких сомнений, они вдвоем были как один счастливый человек.

Однажды ни с того ни с сего бабушка обернула в крафт желтый плюшевый альбом, в котором хранила несколько тутовской поры фотографий, захваченных в тот самый вечер в предчувствии долгих скитаний. Обернула, скрепив по углам пластырем, и, ничего не говоря, поставила его среди учебников на Устину полку.

Бабушка не знала – разве об этом скажешь? – что Устя давно не открывала этот альбом и не собиралась открывать его в ближайшее время. Гостевых разглядываний – на десерт – семейных реликвий, вперемежку с поеданием эклеров, Устя терпеть не могла, но это к слову… Тут же дело было в другом: все эти люди в ее сегодняшнем представлении почему-то стали совсем не похожи на тех, альбомных. Как-то так получилось, что некоторые из них завели себе почти новую внешность! Не то чтоб они очутились, как на подбор, красавцы и красавицы. Но что-то явно в лучшую сторону с ними произошло. У Ядвиги Леопольдовны исчез, например, горб! Маленькой девочкой она свалилась с лошади, на которой ее вздумали прокатить бесшабашные пожарники. От ушиба появился горб. Он был небольшой, как намек на крыло. И вот он исчез! Как будто Ядвига Леопольдовна, посомневавшись шестьдесят восемь лет, решила все же расстаться с возможностью неверного однокрылого полета и, незаметно распрямившись, с новым безнадежным удовольствием заторопилась жить пешком.

А может, бабушка Алевтина и догадывалась, что Устя не заглядывает в альбом, – не обижаясь и прекрасно понимая, что к чему: ведь меняется к лучшему, совершенствуется лишь то, что живо…

И когда три с половиной года назад Устя, тяжело переболев желтухой, вернулась из больницы домой, она не впала в отчаяние, даже не заплакала, увидев на месте никелированной бабушкиной кровати детскую деревянную полураспакованную кроватку. Про то, что неделю назад родилась сестренка, она знала, а про бабушку – нет…

– Не хотели говорить, пока ты болела… – смутился папа. И наверное, был затем удивлен, что она приняла это спокойно, почти как обычную предполагаемую весть. Он, может, даже подумал, что Устя выросла бесчувственной…

Но он не знал, что бабушка со всеми своими подопечными из плюшевого альбома успела ее убедить, что ЭТО – НЕ НАВСЕГДА! Конечно, она не возьмет теперь за руку, не погладит по голове, но можно вспоминать, как она брала за руку, как гладила по голове… Воспоминания – это очень много, если они не от случая к случаю и лишь в моменты обостренной жалости к себе, а ежедневная ноша, неотпускание.

Только спустя какое-то время к Усте подкралась тоска – странное новое чувство, когда всё вокруг, даже самое расчудесное, не может заменить одного… Даже бабушка, зная, что все они здесь, рядом с ней, все равно тосковала. Но широко разгуляться тоске она не давала. «Пойду пошью наволочки, – спохватывалась. – Когда еще с Ядвигой покупали бязь! Скажет – ничего себе, до сих пор не пошила!» Или: «Надо маковник испечь. Дедушка любил маковники. А то подумает – разленилась моя бабка, не печет!»

«Скажет», «подумает», «удивится», «обрадуется»… Прошедшего времени для нее как бы не существовало, а были настоящее и будущее, взявшие прошлое на поруки.

Однажды Устя поняла, почему небезразлична ей Люся, эта маленькая старая кореянка с кроватной фабрики. Она напоминала ей бабушку! Нет, она была совсем не похожа на нее. Но в чем-то, Устя догадывалась, они с бабушкой были очень близки. Может, Люся тоже из рода хранительниц?

Леша позвонил в субботу утром:

– Тула отменяется. У бати что-то там с тачкой…

«Сказать про окно или не надо? – терялась Устя. – С одной стороны, глупо не говорить, мало ли что? А с другой, тоже не менее глупо: чего она там околачивалась одна в двенадцатом часу ночи?»

– А у нас, Леш, сегодня дома гости. Так что сам понимаешь… – соврала Устя неожиданно даже для себя.

Наверное, правильно сделала. Она отдаст ему ключи, и пусть он съездит к Великодворской один. Если там все в порядке, то и нечего соваться с дурацкими признаниями.

– Понимаю, – ответил Леша, словив на лету Устино вранье.

Когда он обижался, то становился похож на одинокого, брошенного стадом мамонта.

Хотя, конечно, если честно – он прав и ведет себя естественно. Лешка был влюблен в Устю с того первого дня, как только появился в их классе. Это случилось в седьмом. Только что отгремели зимние каникулы, и люди, представив свое физическое обличье суровому, по головам считающему Учебному Процессу, продолжали тем не менее душой невидимо блуждать там, где ни процессов, ни эксцессов, там, где свободно и время, отпущенное с короткого поводка обязанностей, носится огромной веселой счастливой собакой. Кто-то после каникул явился в прежнем виде, кто-то постригся, кто-то покрасился, проколол уши и теперь, настроив локаторы, тайно ловил ту реакцию, которая должна была возникнуть в обществе, замечавшем все, хотя делавшем вид, будто не замечает ничего. Их класс, весь поделенный на группы и группочки, как какой-нибудь штат Айова на фермерские хозяйства, был, пожалуй, удобен для учителей той флегматичной аморфностью, в которой не может вызреть ни стоящий бунт, ни более-менее конструктивная идейка, подвигающая умы к благотворным, живительным и светоносным, «настоятельно назревшим», как пишут в газетах, школьным реформам. «О’кей, Джонни, отелилась ли у тебя корова?» – «О’кей, Билл, еще вчера». – «Говорят, стреляли в президента?» – «Говорят. А как твоя кукуруза?» – «О’кей, привет Мери!..»