Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

На остановке она вышла, решив позвонить ему в эту квартиру, – пусть догоняет, все равно догадался, что она там была. Устя почти набрала номер… «Как… Леша? Ключи-то у меня! – вспомнила, испуганно заглянула в сумку. – Тут, на месте… А если вернуться назад? Посмотреть хотя бы со двора: горит или показалось, чтоб не думать попусту… Да ну, показалось! – Она увидела, что идет следующий троллейбус. Увидела и обрадовалась: – Конечно же показалось!»

Почти успокоилась, усаживаясь возле кабины водителя. И только уже дома, в полпервого ночи, уплетая под громкий храп отца оставленный ей борщ, вдруг подумала, как о чем-то постороннем: «А ведь не показалось! Это было окно Великодворской».

По кроватной фабрике разгуливал петух. Женщины, отрываясь от работы, оглядывались на него с улыбкой:

– Петя, Пе-е-тя, ах ты наш хороший! Пе-е-тя пришел! Кто ж тебя пустил сюда?.. Ты же весь пол загадишь!

– Люсь, а ну кинь его в окошко! – просили они молчаливую коричневую старуху.

Та нехотя, но легко вставала и шла сгребать петуха. Подброшенный петух, прощально квокнув и тяжело похлопав крыльями, опускался на груду ржавого металлолома во дворе фабрики и долго стоял там, выпятив белую грудь и ревниво выискивая по сторонам свидетелей своего вынужденного полета.

Не проходило и часа, как все повторялось снова…

Фабрика доживала последние деньки. Помещение, в котором она находилась, – бывший храм, требовали на реставрацию, а саму фабрику сливали с более крупной и переводили куда-то в Коровино. Об этом каждый раз с печальными вздохами говорили в цехе, где Устя отрабатывала свой пятый трудовой семестр. Ей хотелось поехать в Эстонию на сельхозработы вместе со всеми ребятами, но не получилось. А на этой фабрике они в течение года проходили производственную практику: ребята собирали магнитные защелки и мышеловки, а девочки работали на упаковке и на пошиве. Хоть фабрика и называлась кроватной, на ней кроме этих самых, с панцирными сетками кроватей выпускали еще всякую мелочь: ручки, цепочки для дверей, вешалки и даже очешники и косметички…

«Наша Маня, – так величали в цехе директора фабрики М. И. Зикину, – молодец! И сама живет, и нас не забывает». За этим вступлением шел подробный перечень преимуществ производственной жизни при Мане по сравнению с тем, что было при бывшем директоре Агапкине, которого посадили за какие-то финансовые махинации.

– Бывало, в цех придет насупленный, губы поджаты – всегда злой ходил! – так прямо мурашки по спине! – вспоминали о нем женщины, как о покойнике.

– А мелочный был! Нинку, упаковщицу, за банку краски чуть не изуродовал, а сам, пока хозяил, двухэтажную дачу отгрохал и сыну гараж…

– Дача-то сгорела!

– Правильно. Бог его наказал!

– Никогда по имени не назовет, не поздоровается. Помнишь, Вер, как ты на лестнице с бумагой упала, а он засмеялся и дальше пошел!

– А решетки с окон повыдирал и на грузчиков свалил – мол, пропили!..

– Да ладно вам поминать, ну его! Сколько таких кругом. Вот пожили маленько спокойно, теперь опять неизвестно чего, в Коровино мотаться через весь город.

– Я б ушла, да Валерку, племянника, надо тянуть, хотя бы до армии мне его…

– Тяни-тяни, скажет он тебе спасибо…

– Да я не за спасибо. Куда ж мне его девать? Шурка из элтэпэ [1] Элтэпэ (ЛТП) – лечебно-трудовой профилакторий, лечебно-исправительное учреждение 1970–1990 гг., куда по решению суда направляли алкоголиков и наркоманов. не вылезает.

– Мать надо разыскать. В милицию сходи. Она где-то шляется, а ты с одной почкой надрывайся тут!

– Да ну ее! Какой с нее прок? Ну разыщут, что ты думаешь, она воспитывать его будет?

– Ну хоть алименты сдерут, и то…

– Да нечего с нее драть, ее работы известные…

Устя безостановочно строчила на машинке, сшивая края очешников. Но даже сквозь стрекот цеховых машинок эти разговоры вползали в ее уши, и невозможно было от них отключиться. О чем они только не говорили! Не стесняясь ее присутствия, выкладывали друг другу порой такие подробности семейной жизни, от которых у нее потом долго горели щеки. Да еще и посмеивались! Через две недели работы Устя знала о них все, словно о каждой прочитала отдельную толстую книгу. Больше того, она была в курсе проблем их родственников и соседей. И если всех подсчитать, набиралось пол сотни человек, не меньше! Всего-то за две недели.

Только старая смуглая Люся, которая была вовсе никакой не Люсей, а кореянкой Пак Енчон, никогда ни о чем не рассказывала и на всеобщем фоне выглядела как глухонемая. Ее неподвижное, отрешенное лицо скрывало все чувства и мысли. Как она оказалась в России, как попала на кроватную фабрику, есть ли у нее семья – все было покрыто тайной. Не будешь ведь специально спрашивать о ней у других! Да и возможности такой не было: Устя приходила работать на три часа в день, и, пожалуй, они с Люсей были самые усидчивые – не бегали по другим цехам, не выходили на перекуры во двор… Иногда Устя, откинувшись на спинку стула, чтоб передохнуть, ловила на себе Люсин взгляд. Он из одного угла в другой пересекал цех и, чуть перебитый люминесцентным светом, прибывал к Усте – спокойный, долгий, внимательный. Ее плоское коричневое лицо как бы не имело к этому взгляду никакого отношения. И темные живые глаза выглядывали из этого лица как из маски.

Почему-то эти взгляды Усте не были безразличны. Она то быстро отводила глаза, то смотрела ответно долго. Но всегда смущение и мгновенно нападавшая растерянность мешали ей сосредоточиться и, может быть, уловить наконец то, что Люся ей бессловесно пыталась сказать. Устя сама любила смотреть на незнакомых людей. В метро или автобусе она редко читала, чаще незаметно разглядывала пассажиров, пытаясь угадать про них что-то. Одни люди не чувствовали ее внимания к себе, другие подхватывали его мгновенно и тоже в свою очередь начинали ее разглядывать. Были и такие, особо настороженные, которые в полуопущенных веках прятали ответные взгляды-капканы. И только Устя пыталась на легком касании проскочить это лицо, капкан тут же раскрывался, неминуемо и жестко славливая ее, и тут же захлопывался, лишая возможности дальнейшего свободного кружения…

Эта страсть находиться среди людей, не в безликой хаотичной толпе, где самой впору потеряться, а именно среди людей, когда их можно каждого увидеть и почувствовать, чтоб потом уйти и, может, долго быть одной, не ощущая одиночества, передалась Усте от бабушки Алевтины. У бабушки был дар – наверное, что-то сродни таланту художника или музыканта: она умела помнить тех, кого, как принято говорить, с нами уж больше нет. Это был гений сбереженной любви! Как будто по воле рока эти люди просто стали невидимыми для всех, кроме нее одной, и, продолжая жить в новом своем качестве, поручили ей, бабушке Алевтине, странную миссию быть переводчиком и поводырем на неизмеримо тонкой нейтральной полосе между двумя мирами, где людям ушедшим, живущим и вновь прибывшим суждено еще друг друга застать и наполниться друг другом.