Михаил Фарутин - В Зарницах

А Макар Иванович скрутил толстый жгут из травы и усиленно растёр ей бока, живот и спину. «Чтобы быстрее согрелась», — пояснил он.

Когда Отрада немного отдохнула, дед с ребятами погнали её домой, а мы с Максимом Петровичем пошли дальше в лес, на Полевское болото за глухарями.

Вот уже третья неделя, как мы живём у Макара Ивановича. Отпуск подходит к концу. И мы отправляемся сегодня в последний рейс за утками на лодке.

На вёслах сидит Максим Петрович, на корме за рулём — Серёжа, а на носу стоит Зорька и жадно втягивает воздух в свои широкие влажные ноздри.

Третий час плывём мы по реке; она всё шире и шире, течение всё медленнее и медленнее. Крутые берега, поросшие хвойным лесом, сменились травянистыми лугами, лёгкий ветерок чуть колышет молодую отаву. Вдали показался зелёный остров, и река разделилась на два рукава. Хочется сделать небольшую остановку, поразмять ноги, попить чаю.

Зорька не стала ожидать, когда лодка подойдёт к острову, метров за триста она прыгнула в воду и поплыла. Выскочила на берег, отряхнулась и скрылась в зелени камышей. И тут же в разных местах из зарослей с недовольным криком начали подниматься стаи уток и кружить над островом.

Вот тут-то и случилось то, что предрешило исход последней охоты.

Когда мы приблизились к острову метров на двадцать, из камышей поднялась стая чирков. Максим Петрович, сидевший на корме лодки, схватился за ружьё, но в это время чирки уже проходили над нами. Он приподнялся, вскинул ружьё, но почему-то хотел сделать шаг вперёд — наверное, забыл, что он в лодке, — споткнулся о сиденье и неуклюже — такая громадина! — полетел за борт. Вдобавок ещё ногой зацепил за рюкзак и тоже вытащил его из лодки.

Максим Петрович погрузился в воду, а рюкзак, как большой поплавок, то всплывёт, то исчезнет под водой, судорожно подёргиваясь.

«Попался, — думаю, — сом ты эдакий!»

Помогли Максиму Петровичу выбраться на берег. Оказывается, было не так глубоко, но рюкзак, прицепившийся ремнями к его ногам, не давал возможности встать.

Ну и смеялись же мы, когда опасность миновала! Особенно смеялся Серёжа — он от смеха не мог стоять на ногах. На шум прибежала Зорька. То ли не разобравшись, в чём дело, то ли от радости, что всё благополучно обошлось, она начала с лаем носиться около нас и кататься по земле. Может быть, по-собачьи это было выражением неудержимого смеха?

Что выкупался охотник в осенней воде, в этом ничего страшного нет. Посиди час у хорошего костра — и всё забыто. Но мы допустили большую ошибку: забыли позаботиться о рюкзаке, хотя он и был вытащен из воды. А когда спохватились, то было уже поздно. Бумажные гильзы патронов раздулись, как сардельки; чай, сахар, соль, папиросы — всё размокло. Самое главное — мы остались без патронов, а с одним патронташем, что был на мне, на озеро ехать незачем.

Погоревали, подосадовали и решили заняться рыбной ловлей. Хорошо, что с собой были блёсны!

Вечерняя заря удалась как нельзя лучше. Щука и окунь будто только и ожидали нашего приезда — одна поклёвка следовала за другой.

Мы так увлеклись рыбной ловлей, что уже не жалели, что не пришлось поохотиться на уток.

Утром дул попутный ветерок, и мы за четыре часа под парусом благополучно возвратились в «Искру».

…Последний день в Большой Елани, завтра уезжать. Макар Иванович вытопил нам баню — без бани не отпускает.

— У нас уж так заведено, — говорит он: — с дороги вернулся — в баню, в дорогу собираешься — тоже в баню сходи. Тело ведь чистоту любит. Попарься хорошенько — да в реку. Сколько здоровья-то сразу прибавится!

Возвращаемся из бани. Макар Иванович стоит у своего дома, окружённый ребятами, и поёт с ними песни, всё хорошие, бодрые песни.

Радостью наполнены глаза ребят. Эта же радость и в глазах Макара Ивановича.

— Вы знаете, — обращаясь к нам, говорит он, — всю жизнь люблю песни! Раньше пел, чтоб горе заглушить, а теперь жизнь пою.

А ребята уже направились к колхозному клубу, и в вечерней заре разливалась их пионерская песня.

Интересные птицы — кеклики. Их ещё называют «горные куропатки» или «горные курочки». Живут они на склонах гор, а жируют на хлебных полях и проезжих дорогах. Голова и спина пепельные, грудка и живот светло-коричневые, по крыльям чёрные полосочки, на светлых щёчках чёрные пятнышки, клюв и лапки красные. Для горной местности лучшего оперения и придумать нельзя.

Идёшь по горам, и вдруг почти из-под ног с шумом поднимается и разлетается в разные стороны стая кекликов. Перелёт делают небольшой — метров сто — двести, а потом начинают переговариваться между собой: «Кува́-куку́, кува-куку», и сходятся опять в стайку. И вот именно, что сходятся. Летать они не любят. Летят только вниз с горы, а на ровном месте или особенно в гору только бегут, да так проворно, что за ними не угонишься.

Утро. Слева в голубой дымке — отроги Заилийского Ала-Тау, справа на сотни километров тянется Заилийская долина. Кое-где в кустах саксаула задержался гонимый ветром снег.

Отдельными островками он искрится в утренних лучах январского солнца. А в голубом морозном небе тоже отдельными островками висят, как огромные глыбы снега, кучевые облака, и не поймёшь, то ли долина отразилась в зеркале неба, то ли небо отразилось в зеркале долины.

Осторожно пробираемся по крутому берегу бойкой горной речки, к вероятному месту жировки кекликов. Там, за поворотом, летом была пшеница.

Мой приятель, колхозник Жамангул, идёт впереди. Удивляюсь лёгкости его походки. Вот он делает мне знак рукой, что значит: тихо.

— Услышали, — говорит Жамангул.

Со всех сторон несётся по утреннему морозцу приятное квохтанье: «Кува-куку, кува-куку, кува-куку…»

— Перехитрили! — смеётся Жамангул, показывая на противоположный берег ручья.

А там их действительно целая сотня, не меньше. Они ловко и быстро бегут по скале.

А на месте жировки бьётся и никак не может взлететь одна курочка.

— Опять кто-то силки расставил, — досадует Жамангул.

Волосяной силок туго стянул ножку. Почернела и безжизненно висит лапка.

— Пустить? — спрашиваю Жамангула.

— Пустить не надо, пропадёт.

Дома отнял я ей омертвевшую лапку. Смазал йодом культю и перевязал бинтиком.

Заживление прошло хорошо. Только долго она не могла научиться прыгать на одной ноге. Но наконец привыкла и перестала падать.

Бóльшую часть времени проводила она на печке. Полетает по квартире, попрыгает по полу — и опять на печку. Печка в моей квартире была для неё самой высокой скалой. Взлетит она на печку и ещё вверх смотрит. Но выше только потолок.