Михаил Фарутин - В Зарницах

И вот, когда Анька поправилась, я на радостях, в знак благодарности, разумеется, и положил в карман врачу деньги. Она заметила, выложила деньги на стол и говорит мне:

«Как вам не стыдно, папаша! Вы в каком государстве живёте, в Америке, что ли?»

Верите ли, со стыда чуть не сгорел от этих слов. «Жизнь спасла и копейки не взяла, — думал я. — А я, молодой и здоровый парень, крохоборством занимаюсь!» Всю ночь не спал, только об этом и думал. А утром нашему комсоргу всё рассказал. Комсорг рассудил так: врач-то, говорит, по годам нам в матери годится, а своей душой ближе к коммунизму стоит, чем мы.

Тут собрал он комсомольцев нашей автобазы и целую речь закатил.

«Позор, — говорит, — нам, комсомольцам, за каждый километр с пассажиров рубли собирать ни за что ни про что».

Повесили носы ребята, глазами землю сверлят. Глянуть друг на друга стыдно. И тут же решили: покончить с этим пережитком-крохоборством. И второе: а пешеходов обязательно подвозить, если есть место в машине, но денег с них ни-ни…

— И выполняют шофёры это решение? — спросил Владимир Фёдорович.

— А как же? — удивился Коля. — Комсомольское слово дали.

Уже за полночь, а Пётр Тимофеевич, по прозвищу Чародей, с внуком Васей заняты узорной отделкой наличников для колхозных яслей.

— Тоньше, тоньше резьбу веди, — замечает дед, — чтобы видно было, в чьих руках наличники были.

— Вроде марки, — говорю я. — «Пётр с внуком».

— А как же иначе? Человек делом славится. Иной раз глянешь на какую-либо вещь — и диву даёшься, не тому, как она сделана, а тому, как её испортить так можно было. Ни рук к ней не приложено, ни головы, ну, а о сердце и речи нет. Да что вещь! Выйдешь в поле — и то раздумье берёт. От одной пашни глаз не оторвёшь, на другую и не глядел бы. А ведь та и другая трактором пахана. Машины будто и одинаковы, да в разных руках, вот оно как. По работе человека видать лучше, чем по паспорту, — заключил старик.

— Всю жизнь только резьбой и занимаетесь? — спросил я.

— Почему только резьбой? У меня ни шило, ни рубанок, ни топор из рук не выскочит, а надо — и лошадь подкую. Что в доме, что в поле, что в лесу — любая работа не заказана. В колхозе с одним ремеслом жить нельзя. Погода ли изменилась, сезон ли другой — и работа другая. Так ли я говорю?

— Так, — соглашаюсь я.

— Ну то-то. Правда, машины не знаю, и не потому, что не по годам мне в ту пору было заняться машиной, когда она появилась у нас, а просто смелости не хватило, что ли. «Куда, думаю, мне да к машине лезть! Не моего это ума дело». А обернулось-то видишь как, всё по-иному. На каждой машине — карел. Сын-то мой, Борис, — механик РТС. А этот, — он показал на Васю, — трактор не хуже отца знает.

— Значит, трактористом будет внук?

— Кто его знает, кем будет… — уклончиво ответил дед. — Только сын должен хоть один шаг да вперёд отца сделать, иначе весь мир будет на одном месте топтаться.

— Зачем же тогда его резьбе обучать?

Прищурил карие глаза старый карел, расправил не по годам богатырские плечи и будто отрубил:

— Дело делу дорогу не пересекает.

— А к чему по ночам сидите? Дня, что ли, мало для работы? — донимаю я старика.

— Время делу, потехе час. Поговорка такая есть.

— Знаю.

— Знаешь, тогда чего спрашивать? У каждого человека своя потеха. У меня тоже своя. У тебя ружьё, а у меня и ружьё и удочки. Завтра на рыбу собираюсь, а по задворкам не привык ходить. Люблю ходить серединой улицы да прямо людям в глаза глядеть.

Пётр Тимофеевич взял наличник, над которым потел Вася, осмотрел придирчиво и отнёс в угол.

— Вот и ладно, — засмеялся дед, — теперь нам с Васькой всё нипочём. Завтра с утра до ночи хоть в лес, хоть на реку.

«Умён ты», — подумал я. А он, будто прочитав мои мысли, подтвердил:

— А ты как думал? Жизнь прожить — не поле перейти.

«Эх, Васька, Васька, ну и дуралеи же ты, Васька, — свет не видывал такого, а ещё проводником вызвался быть!» Вот так я, смеясь, думаю, глядя на нашего проводника, четырнадцатилетнего Васю, внука Петра Тимофеевича. Когда уходили утром на охоту, старик что-то шепнул Ваське на ухо, а что шепнул, мы не знаем. Мало ли секретов у деда с внуком.

Но к полудню загрустил наш парень — не узнаешь его, куда прыть делась.

Мелкий дождик идёт и идёт, ни тебе солнышка, ни тебе неба ясного. Ели да сосны так расплакались от дождя, что под них ни стать ни сесть, болотный багульник плещется водой, будто из ковшика, и тронуть нельзя. Только клюква ещё бордовее, ещё краше, рассыпалась одна к одной на бело-розовом мху, глянешь — и во рту кисло станет. Не утерпишь, нагнёшься, наберёшь пригоршню — и в рот, аж слёзы из глаз.

А Ваське и без клюквы кисло, совсем приуныл парень, и вот-вот тоже слёзы из глаз. Так тебе и надо, Ваське-кваське. Вольно было за дедом да за отцом по лесам бегать, пятками сверкать. А пошёл проводником — будто и в лесу этом никогда не бывал, вот как обернулось дело.

А утром было так.

Дед говорил:

— Сначала по большой дороге пойдёте, пройдёте три версты — вправо тропа будет, по этой тропе гарь перейдёте и выйдете на полянку к Матрёниным сапогам, а потом по Каменной дороге к Длинному болоту. Обогнёте болото, и тут бор будет, где медведь тёлку задрал.

— Да знаю я, что ты меня учишь! — возражал Вася.

— Ну, а от бора, — продолжал старик, — к Малому болоту рукой подать. От болота, ежели вправо возьмёте, к реке выйдете, а влево — к дороге. Глухарь в этих местах водится.

— Знаю, знаю…

Вот тебе и «знаю»! Ничего ты, дуралей ещё не знаешь. Полдня кружил по лесу, а теперь хоть караул кричи. Ни Матрёниных сапог, ни Длинного болота, ни бора, где медведь тёлку задрал. И даже Каменная дорога и та не попалась нам по пути.

Эх, Васька, Васька! Трактор изучил и даже водить можешь, а по лесу ходить не умеешь. Как же так, а?

— Куда теперь пойдём? — спрашиваем следопыта.

— Не знаю, — отвечает он и краснеет — точь-в-точь рак в печке. — Ужо переобуюсь да пойдём куда-нибудь.

— Что-то часто ты переобуваешься, Вася. Сапоги ноги натирают, что ли?

— Натирают, — пробормотал парень и улыбнулся.

Хитрит, а хитрить ещё тоже толком не умеет, и потому так нескладно у него получается. И мы тут разом с двух сторон на маленького Васю:

— А ну, давай начистоту выкладывай, что тебе на прощание дед на ухо шепнул, а?

Покраснел проводник ещё пуще.

— Говори, говори, мы всё знаем! Мы тоже блуждали в лесах немало. Всяко бывало. И дед твой будто заяц от собак по кругу не раз бегал, спроси-ка его. И на ухо тебе пошептал ради шутки, чтоб ты вперёд поумнее был.

— Ой ли? — удивился Вася.