Михаил Фарутин - В Зарницах

И рассказал, что ему дед шептал.

«Коли заблудишься, — сказал старик, — то переложи стельку из левого сапога в правый, а из правого — в левый и обязательно выйдешь на дорогу».

Насмеялись втроём досыта над дедовым поучением, а потом заглянули в «лесную книгу», прочитали муравейник, ель прочитали, пень разобрали и пошли будто по компасу и вышли к Матрёниным сапогам.

Утро ясное, прохладное. Мороз был ночью слабый и не мог покрыть инеем ни траву, ни капустные грядки. Только на лесных дорогах, да и то на высоких местах — на валежниках, — остаются слабые отпечатки наших следов.

В лесу тихо. И будто нет ничего живого. Но вот попал под ногу сучок да так треснул, что разом пропала тишина.

Тревожно прокричала сойка: «Чря… чря!..» — и пролетела над нами. Этой всезнайке до всего дело! Где-то на рябине затрещал дрозд. Просвистел беззаботный рябчик, ему отозвался другой. На краю болота с треском прохлопала крыльями осторожная тетёрка. Голубой лентой метнулась вверх по стволу ели с грибом-векшовиком в зубах недовольная белка. Что-то залепетала осина десятком неопавших красных листьев. Тёмно-зелёные остроконечные бородатые ели зашептались между собой.

Когда мы вышли на вырубку, там уже было солнце.

От сваленных деревьев, от пней шёл пар. Ощетинясь засохшими корнями, темными, неуклюжими щитами торчали громадные выскори и тоже парились. Брусника так разрослась около этих пней, валежин да выскорей — ногой ступить некуда.

Посреди вырубки в два обхвата толщиной, а высотой, что глянешь на вершину — и шапка летит с головы, стоит одинокая сосна. Знать, у лесорубов руки не поднялись на неё. Походили вокруг, потоптались, два затёска сделали на стволе да так и оставили — живи.

Из лесу, что тёмным кольцом окружил вырубку, выбежала на опушку молодая поросль ёлочек, сосенок, осин, берёзок, и вот-вот разбегутся они по всей поляне и взметнут к небу свои вершины.

Щуря от солнца глаза, с добродушной улыбкой смотрит на нас Пётр Тимофеевич, как бы спрашивая: «Ну, правду я говорил, что лучше, чем Карелия, и в свете нет края?» — «Правда, правда, правда», — так же безмолвно отвечаем мы.

— А вот там, — говорит Пётр Тимофеевич, показывая рукой в сторону, — живёт мой приятель, только, чур, не стрелять…

Но в это время из-за тёмного выскоря, хлопая могучими крыльями, подымается царь-птица северных лесов — глухарь. Красивый и огромный, он летит прямо на нас. Мы вскинули ружья. А глухарь всё ближе и ближе. Вот я отчётливо вижу его вздутую шею, красные брови и бурые круглые глаза. Птица проходит над нашими головами, с шумом рассекая воздух. Ещё мгновение — и три, а может быть, и шесть выстрелов грянут, и он тяжёлым комом грузно рухнет на землю, распластав крылья…

Мы опустили ружья и долго смотрели в ельник, где скрылась чудесная птица. Первым нарушил молчание Пётр:

— Десятый год тут его подымаю, а выстрелить не решусь.

— Пусть живёт. Надо ж так — идёт прямо на нас! Каков, а? — говорит взволнованный Владимир Фёдорович. — Какой тут выстрел!

Июль месяц, а погода будто в глубокую осень, северный ветер третьи сутки подряд гонит и гонит серые, тяжёлые тучи. День и ночь беспрерывно льёт дождь из этих косматых туч. Река вздулась и вот-вот выйдет из берегов. Вода холодная, мутная. Дорога так пораскисла, что не только машины — даже тракторы и те перестали ходить. Дождь, дождь и дождь…

Уже стемнело, как, с шумом распахнув дверь, в избу входит взволнованный и радостный хозяин.

— Откройте окно да слушайте, — смеётся старик. — Слышите, как старается?

В открытое окно сквозь ветер и дождь отчётливо донёсся скрипящий крик коростеля.

— Вот и дождались хорошей погоды! Раз закричал коростель — дождю и ветру конец.

Мы недоверчиво глянули на хозяев.

— Это уж правда, — подтверждает хозяйка, — коростеля к ненастью и палкой не заставишь голос подать, а тут видишь, как надсадует. Это уж правда.

— А паук, паук! Гляньте на паука! — не унимается хозяин.

На оконном переплёте, борясь с ветром и дождём, паук ткал паутину…

Утром к нам на сеновал прибежал запыхавшийся старик:

— Вставайте, ребятки! Вставайте! Ведь на небе ни одного облачка. А солнца-то, солнца-то сколько!

Ещё когда первые сосульки появились по краям крыши на южной стороне нашего дома, Ваня и Саша прислали мне письмо, в котором они писали:

«…Дядя Миша, скоро опять весна, опять разольётся наша Нерская, а болото будет как большое озеро, прилетят разные птицы, затокуют тетерева, приезжайте к нам на охоту. А тот кроншнеп с белым пятном на спине, за которым вы просили наблюдать, прожил всё лето и улетел на юг. Сегодня мы ходили на лыжах на Нерскую, но там столько снега, что даже трудно и представить, что под ним где-то течёт речка. Шалаш, который вы поставили под берёзой, стоит до сих пор, только он стал какой-то рыжий и издали похож на большой горящий костёр, какой мы жгли прошлой весной…»

«Эх вы, «ушастые зайцы», весну почуяли!» — подумал я, и прежняя тревога охватила меня, а во всём теле застучало: весна, весна, весна…

И вспомнил я прошлогоднюю весну в Подмосковье. Начало мая.

Тёплый солнечный день. Игриво шумит речка Нерская, почти убравшись в свои берега; болото, дымящееся лёгким туманом; берёзы, одетые в новые, как будто ещё чуть тесные, зелёные гимнастёрки; ели, усыпанные сплошь мягкими бархатными пуговками; кустарники ивняка, бело-изумрудными шапками обрамляющие Нерскую и как будто что-то шепчущие, прощаясь с уходящими водами; неумолкающая песня бекаса, серебряный звон кроншнепа; со свистом проносящиеся стаи уток, костёр на берегу Нерской; кипящий котелок, а у костра — я и мой постоянный спутник по охоте, Максим Петрович.

В тот день, усталые и довольные, мы возвращались по болоту к своему стану.

В кусте ивняка мы заметили двух мальчиков. Прижавшись друг к другу, они сидели и с неудержимым любопытством и как будто с некоторой робостью смотрели на нас.

— Что вы здесь делаете, ушастые зайцы? — смеясь, спросил Максим Петрович.

— Ничего, — ответили они.

— А как же вас звать? Откуда вы?

Мальчики переглянулись. Один из них ответил:

— Меня — Ваня, а его — Саша.

— Ваня и Саша. Это хорошо. А откуда вы?

— Из колхоза «Борец», — ответил Ваня.

— А далеко ли ваш колхоз?

— Нет, недалеко: километра два-три. Слышите, трактор работает? — отвечают ребята.

— Ну, а здесь-то что вы делаете? Охотитесь, что ли?