Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

Она проворно снимает стулья, обтирает столы, выносит дымящуюся тарелку.

— Завтракать! Первые чебуречки ваши, Лев Ильич.

— Благодарю.

Она с грустью глядит, как он привычно управляется одной рукой.

Положил деньги за два завтрака, взглянул на часы. Для кого же второй? Да вот он, сам пожаловал.

Взлетели вспугнутые чайки. Из-за парапета вылезла стриженая макушка, насупленный лоб, нос и плечи в лохмотках кожи. Беленький, не пристает к нему загар. И вот он весь целиком сидит на парапете, Лесь Мымриков. На бровях — морские капли.

К нему, крутя хвостом, смешно ставя лапы — передние прямо, задние вбок, — летит нескладный щенок, белый, с желтым пятном.

— Здравствуй, Щен! — Лесь увертывается от его прыжков и поцелуев.

Анна Петровна:

— А людям где «здравствуйте», неулыба?

— Здравствуйте. — Лесь взглядывает исподлобья.

Лев Ильич, человек справедливый, заступается:

— Он не забыл. Он, как говорит наш сосед Жора Король, «буксует». Знаете, когда автомобиль попадает колесами в глину, он…

— Ах!.. — Анна Петровна отмахивается. — Вашего голубчика никто не съест! — С ловкостью жонглера она кидает на стол тарелку с чебуреками и та останавливается точно перед Лесем. — И спрячь свои деньги. Родной дед уже заплатил. — Она глядит на Льва-Льва: за стеклянными стенами он развешивает открытки и журналы.

Лесь вздергивает упрямый нос с двумя точечными родинками, посаженными природой аккуратно, как две заклепки.

— Не-а… Не родной. Просто знакомый.

Анна Петровна думает: «Разве дети могут понимать? Не могут».

Дед и бабка Леся погибли в войну. Его мать, Алевтина, выросла у чужой женщины. Зачем злые люди берут сирот? Взяла. Называла «лишним ртом», заставляла тяжело работать, била. Потому Алевтина и выросла такая нервная.

А товарищ Лесиных деда и бабки, Лев Ильич Лев, после войны служил далеко. Однако ж их ребенка разыскал, устроил в интернат. Слал посылки. Ему написали: девочка одаренная, мечтает после десятилетки в театральную школу. Или ей идти работать? Как посоветует? Ответил: пусть идет учиться, буду помогать.

А она вместо того замуж выскочила. Ах, Алевтина, мотылек! Да, жизнь выпала тяжелая. Осталась одна с двумя ребятами…

— Хозяюшка! Порцию чебуреков и сдобу!..

— Пожалуйста.

…Алевтину не узнать. В Рыбачьем, говорят, веселая была. Красавица. Стихи читать и плясать может всяко-ужасно-как… Ах, будь я неладна! Опять подумалось «всяко-ужасно-как». Лев Ильич сказал бы строго: «Отвыкайте, голубчик, от несуразной поговорки». Она, Алевтина, уже и после горя своего, когда из Рыбачьего сюда в город с ребятишками перебралась, все тянулась к театру. «Не посидите ли, Анна Петровна, с Димкой, мне бы на репетицию!» Отдыхающие из санаториев и даже корабелы с Судостроительного приезжали смотреть, когда она выступала в самодеятельности. Теперь забросила. Учиться бы, молодая еще. А куда от двоих ребят? Родни нет. Льва Ильича, дорогого человека, не больно жалует. Ни на праздники не пригласит, ни доброго слова не скажет. Да кого она жалует, Алевтина? Злая на весь свет… А он притулился к ее ребятам. Одинокий человек…

— Не-а, не родной, — возражает Лесь.

Жует и думает: «Просто знакомый дед. И фамилия у него другая. Наша с мамой и Димкой — Мымриковы, а его — Лев. Все его зовут Лев-Лев. Он вообще-то хороший, обыкновенный».

Лесь сует под столом кусок в благодарную пасть Щена. Анна Петровна примечает:

— Не помрет с голода. Я его уже кормила.

«А мой отец был героический, — молча продолжает спорить с нею Лесь. — И он совершил подвиг. Хотя была не война. Я знаю, его судно называлось «Дельфин», колхозный промысловый сейнер, команда — двенадцать человек…»

— Ешь, что по столу ложкой водишь? — говорит Анна Петровна.

А он ей свое, молча:

«Вы, может, и про ту зимнюю путину не знаете, про ту ночь, когда плохой человек на вахте напился пьяный. А вахтенный один на всем судне не спит. Он за всем должен следить, вы не разбираетесь в этом, потому что вы — сухопутная… И тут налетел шторм, неожиданный, даже метеослужба не успела предупредить по радио. Стало срывать с кормы капроновую сеть, «кошелек» называется по-рыбацки. Он на корме лежит, там сейнерная площадка, а она ведь без ограждения. Вахтенный не заметил, тревогу не поднял. Сеть намотало на ходовой винт. Темно… Безглазая черная ночь, ветер воет. А «Дельфин» потерял управление, его мотает, несет на скалы. Мой отец нырнул в ледяную воду, освободил винт. Но когда стали моего отца поднимать, волна швырнула его о борт и убила. Совсем…»

Анна Петровна видит ложку, неподвижно зажатую в кулаке.

— Да кушай ты! Что брови хмуришь? Там и хмурить нечего, на солнце все повыгорали.

И не знает, что Лесь рассказывает ей сейчас очень важное, все точно так, как ему рассказала мама. Только молча. Он часто говорит неслышные речи, даже очень длинные, а взрослые не догадываются.

…Все это случилось давно. Лесь был гораздо меньше, а Димка только родился. Там, в поселке Рыбачьем, где они жили, все друг друга знали, у ребят отцы на сейнерах в море вместе ходили. А здесь, в городе, про его папу никто и не слышал. Когда случилось горе, мама Аля сразу взяла Димку и Леся и оттуда уехала.

Жаль, что нет папиной карточки, ни одной. Мама Аля сказала: «Ты не похож. Одно общее — две родинки на носу, как заклепки».

Однажды Лесь корил Димку: «Наш папа герой, а ты рёва».

И услышал, как Анна Петровна говорит сама себе:

«Герой! Днем с огнем лучше не сыщешь». И все. Хотя Лесь повернулся к ней и ждал.

Он попросил Льва-Льва рассказать про папу. Лев-Лев ответил вопросом: «А что тебе говорила мама? — И, выслушав, согласился: — Значит, все так и было. Ты ее не тревожь, не спрашивай. Это очень больно, то, что она пережила, ты понимаешь?»

Конечно, он понимал. Больше не спрашивал.

Но с того разговора стал считать себя старшим и самым сильным в их семье. Мама не догадывалась, что он старший, но он знал это твердо, и жалел, и оберегал ее.

Иногда он думает про зимнее, свинцовое море. Видит косматые волны, бьющие в наветренный борт, и спасенное судно «Дельфин», приминающее форштевнем разъяренные валы.

И две заклепки на носу носит гордо…

— Ну, сыт, молчальник? — спрашивает Анна Петровна.

— Му-гу, — с полным ртом кивает Лесь.

— Вытри кефирные усы, вон бумажная салфетка в бокале! Не «мугу», а «спасибо» люди говорят.

А он и сказал «спасибо», только другими словами.

Она уходит к тестораскаточной машине, к веселым резцам-бегункам, которые вырезают из теста и сами сшивают ушастые кошельки, начиненные мясом, — ко всей своей технике, которая нравится Лесю. Теплобережные мальчишки часто сплющивают носы о стекла — поглядеть, как оно все тут действует. Действует отлично! Чебуреки скворчат в жиру и пахнут призывно, будто сбор трубят. И разные люди тянутся к павильону.