Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

Целую зиму ждали, и лето, и опять зиму. Мама Аля разучилась улыбаться. Наверное, потому, что устает на работе. Она маленькая, а я сильный, я могу таскать за нее сумку. Не соглашается. Как бы ей помочь? Вот наймусь юнгой на рыболовецкое судно. Уйду на сейнере в море, всю получку ей отдам. А кто же маме Але картошку притащит из магазина? Ладно, Антон принесет…

Щен лакает воду у фонтана. Пошли, Щен. Мама Аля отпросилась с работы, Димку водила к зубному. Скорей!

Бегом мимо кустов роз. Выставили кулачки-бутоны, в них затаился розовый свет. Бегом через Слоновью страну, ладонью по стволам старых кипарисов, старых-престарых, в поперечных морщинах. Это слоны задремали и уперли хоботы в землю. И толстые бананы поводят огромными листьями — слоновьими ушами. Мимо. Мимо. Спят статуи, охваченные каменным сном. Лебедь взмахнул крылами и замер. А вот белая Леда, солнечный свет на ее маленьких нежных руках.

Здравствуй, белая Леда. Я тебя люблю. Это я весной принес тебе ветку шиповника. За то, что ты похожа на мою маму. Я ее зову мама Аля, потому что так ее звал мой папа. Папы у меня нет, Леда.

Он идет и оглядывается на нее. У Леды грустное лицо, как у мамы, когда задумается. Однажды он спросил: «Мама Аля, ты о чем грустишь?» — «Мал еще спрашивать». И недобрая морщина легла у ее рта. Он никогда больше не спрашивает.

Щен залезает на клумбу и поднимает левую заднюю.

— Что я тебя теперь, ждать должен, да? Имей в виду, ухожу!

На клумбе стоит ящик с цветочной рассадой, лежит брезентовая рукавица и садовая тяпка. А людей нет.

«Кр-р-р!» Тяжелая ворона слетает с кипариса на склоненную голову Леды. Хлопает крыльями и орет, удобнее пристраиваясь.

Щен лает. Лесь одним прыжком перемахивает на середину клумбы, хватает ком земли и запускает в ворону. Ругаясь, она улетает. Щен рычит.

Если бы Лесь обернулся! За его спиной стоит тетка Гриппа, гроза всех мальчишек, которые лазают в парк за кизилом и алычой. В резиновых сапогах и одной брезентовой рукавице, на голове — соломенный брыль, на носу — пластмассовая нашлепка от загара. Рычанию Щена тетка Гриппа уделяет внимания не больше, чем жужжанию мухи. Она глядит: на клумбе — мальчишка. В руке — тяпка. Тетка Гриппа не знает, что это меч Дон Кихота. Протянув тяпку к статуе, он говорит несуразное:

— Клянусь, о прекрасная Дульсинея! Странствующий рыцарь обязан защищать честь женщин от чудовищ и злодеев и от дурацких ворон, которые каркают, наипаче… наипаче… же честь госпожи моей Дульсинеи, которую я чту за…

— А ну, давай — брось тяпку казенную!

Тут ему пришлось обернуться.

— Подивитесь, разговорился! Ты бы у доски так бойко отвечал!..

И почему она угадала, что он часто «буксует» и слова упираются, как ослы перед открытой калиткой?..

— Что удумал, а? Чтит он! А тяпка зачем? Сколько статуй уже обломали! Для чего на клумбу залез? Тебя спрашиваю! Со статуей говорит, с собакой тоже, а людям в ответ слова не может выдавить! — Она кричит тройным басом, как сирена «скорой помощи», прямо в его округлившиеся, растерянные глаза.

Подперев бок рукой в брезентовой рукавице, она высится перед ним, большая, как статуя Свободы в Америке.

— Ворона… — начал было Лесь.

— А, ты еще и обзываешься? Я тебе покажу ворону…

Подхватив юбку, шагнула. Шлепок был так увесист, что Лесь выпрыгнул с клумбы. Щен злобно взлаял, но тетка Гриппа прикрикнула: «Брысь!» — и он стал оглядываться, нет ли где кошки.

Чтобы отступление не было слишком поспешным, погладил Щену мягкие уши. Сделал два шага, обернулся и сказал смело, почти не дрогнувшим голосом:

— А все-таки ворона, честное пионерское…

И он со Щеном пошел прочь. А навстречу — его мама Аля. Торопится. Лицо озабоченное. На согнутой руке — бидон. Тащит за руку Димку, он идет, как всегда, задом наперед, все разглядывает.

— … А он… — заговорила мама Аля, начав с запятой, будто с утра не закончила фразу, — он, конечно, разгуливает с собакой, а я должна разорваться, повсюду поспеть. — Сунула ему в руку бидон: — Сразу вскипятишь. — Обтерла Димке лицо. — Вымазался!

Лесь вынул из-под рубашки книгу:

— Ма Аля, погляди какая! Лев-Лев дал, насовсем! — И он, неулыба, улыбнулся ей ясно и доверчиво.

Но мама Аля утирала Димке нос. И улыбка, никем не увиденная, погасла.

— Только и слышу: «Лев-Лев сказал, Лев-Лев дал…» Он тебе родня, что ли? Мать послушай. Туфли отнесешь. Жора сказал, последний раз чинит, выбрасывать пора. — Сунула ему под локоть туфли в газете. — Вовсе разутая хожу, хоть по воздуху летай.

Свела брови: не забыла ли чего? Постояла перед ним, тоненькая, как девочка, на вспотевшем лбу прилипшие колечки волос.

— Обед сварила. Суп не разлей. За вами полов не намоешься.

Лесь взглянул исподлобья:

— Что ли, я тебе не мою?

— Мне? — с обидой переспросила мама Аля. — А вам не надо? Вы и в грязи проживете?

Отвечать бесполезно. Когда мама Аля устает, да еще торопится, она всегда говорит обидное. Лучше молчи. Если жалеешь маму. Если не хочешь, чтоб ее голос задрожал от слез. И Лесь молчит.

— Гляди, чтоб ребенок в пруд не свалился.

Надела Димке на шею ключ на тесемке, он стал похож на баранчика с колокольчиком.

— Не упаду, — пообещал Димка. Он вывернулся невозможным образом, разглядывая жука.

Лесь протянул книгу:

— Ма Аля, положи в сумку. Это «Дон Кихот».

— «Дон Кихот»?

Свет мелькнул во взгляде или показалось? Засунула книгу в сумку, а когда подняла голову, в глазах опять только забота: не опоздать бы!

Поглядел ей вслед: легкая, будто девочка, которая надела чужие взрослые туфли. Лесю стало ее жалко, такую маленькую и усталую. Мама Аля, я все сделаю…

Щен, виновато вильнув хвостом, убежал провожать. Потому что это мама Аля нашла его на берегу, крохотного, брошенного. Она не привела его домой, не сказала ему ласковых слов, но она была первым человеком, который взял его в руки и накормил. И он запомнил ее маленькие твердые ладони. И хотя он вырос на набережной ничьей, уличной собакой; и хотя у него не было номера на ошейнике, и ошейника тоже не было; и хотя он уважал еще Анну Петровну, которая кормила его, и Льва-Льва, который произносил перед ним дружественные речи, и Жору, с которым они улыбались друг другу белыми зубами; и хотя он покорно позволял Димке таскать себя за уши, — все равно он считал себя собакой мамы Али, а потом уже — Леся. Потому, извинившись, он ушел за ней.