Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

— А зачем ему столько копеек, если он совершенно сушеный?

Вяч теряет терпение:

— Мымриков, он у тебя чудак! Не крабу дадут, а мне. Понятно? Знакомый человек в мастерской залил его горячей смолой, пластиглаз называется, и все.

— Все? — Димка растерянно смотрит на краба. — А маленьких крабчиков у него не будет?

— Отвяжись. Он теперь не краб, а сувенир.

— А как же он тогда бегает быстрей всех крабов?..

Лесь смотрит на разложенные товары и хмурится. Не нравится ему эта лавочка.

— Пионер, а торгуешь.

— Подумаешь, Лев-Лев тоже торгует.

— Здравствуйте! Сравнил! Он что — себе в карман, да? Он для государства! А ты — частник, капиталист.

— Так ведь сейчас каникулы, — отвечает Вяч.

Лесь, сведя брови, думает: «А если бы коммунисты были коммунистами с перерывом на обед, что сделалось бы с угнетенными народами? Империалисты победили бы». Еще он думает: «Нет, Колотыркин не виноват, что он торгаш. Мать таскает его с собой на рынок сбывать абрикосы, учит с курортников драть больше. А вообще он парень неплохой. Он добрый. Даже удивительно, какой он добрый. Обжора, а с маленькими всегда делится. И во дворе, и на улице. Димке приносит орехи и даже один раз леденцового петуха. Бросил бы он эту лавочку, нашли бы мы с ним настоящую работу…»

— Слушай, Колотыркин, давай вместе деньги зарабатывать.

Колотыркин живо поворачивается:

— Валяй добывай сувениры. Можно на пару. Главное, их предлагать нужно с умом. Вот «куриный бог». — Вяч подбрасывает камень с дыркой. — Его всучивать старым теткам и быстро, без запятых, говорить: «Тетенька последний на Теплом берегу больше не осталось помогает от подагры и от печени точно говорю моя бабушка вылечилась».

— Которая умерла? — спрашивает Димка.

На Леся нападает смех. А Вяч злится.

— Да ну его, ехидные вопросы задает. Мымриков, я ему дам ответственное задание. Тут, шагов пятьдесят. Никуда не денется.

Каждому человеку лестно получить ответственное задание. Лесь заправляет Димке рубашку, чтоб не торчала, как утиный хвост.

— На поляне растут розы, — говорит Колотыркин. — На большом кусте много бутонов. Сосчитай, сколько расцвело и сколько собираются. Считай, которые чуть раскрылись и уже кукиш кажут. — Он показывает Димке кукиш. — Понятно?

Димка тоже складывает кукиш:

— Понятно.

Голова все-таки этот Колотыркин. Кому надо розы считать? А для Димки — дело, и людям можно поговорить спокойно.

Димка козлом поскакал по аллее.

— Их продавать хорошо возле загса, женихам и невестам.

Лесь распахнул изумленные глаза:

— Воруешь?

— У кого ворую? Они ничьи, общие. А еще товар — лавру́шка!

Лесь растерялся, советы сыпались из Вяча, как горошины из стручка:

— Какая еще лаврушка?

— Вон, кусты. Лист потрешь — пахнет борщом.

— Дурак! Это ж лавр благородный. Ему, может, триста лет. Даже с вертолета объясняли — в парке нельзя рвать ни листочка…

Вяч усмехнулся:

— Может, и благородный, а в супе он лаврушка. В городах, где ее нет, хозяйки платят за пять листков пятнадцать коп., да еще благодарят за счастье.

Вмиг чудесным образом Лесю представились башни и стены. Он стоит на площади, камни выложены веерной кладкой — и вокруг толпа женщин. Он раздает им листья, женщины улыбаются и благодарят. А на нем рыцарские доспехи, и поверх блестящих лат — красный галстук с чернильным пятном…

— По пятнадцать коп., а сколько за день раскупят! Сосчитал?

А он и забыл, что у тех счастливых женщин надо брать по пятнадцать копеек…

Вяч хлопает себя по лбу:

— Черт, надо было Димке посмотреть, там ли павлины. Корм для них припас.

Человек припас корм. Потому, что он добряк, вот почему. Толстое лицо Вяча улыбается. Лесь чувствует облегчение от того, что кончились его советы. Не станут они продавать краденые розы, не будут врать бабкам про «куриного бога» и ломать ветки благородного лавра.

— Нет, Вяч, я тебе совсем про другую работу говорю. Понимаешь, решил заработать маме Але на туфли, у нее прохудились.

— Усёк! — Колотыркин ставит руку лопаточкой, точно, как его мать. — Только это неправильная система. Родители нас родили, они обязаны нас одевать. Если бы мы их родили — тогда железно.

— Неважно, кто кого родил. Важно, кто сильнее. Я сильнее.

— А какую другую работу? — спрашивает Колотыркин.

— Я еще сам не знаю, надо поискать.

— Еще искать! А тут запросто можно заработать, даже на лаковые, двадцать восемь ре стоят в универмаге, блестят, как галоши… — Вяч вдруг задумался. — Слушай, Мымриков, а твоя мать дерется? Нет? А моя!.. Ух! Однажды кастрюлей запустила. Пустой. Мимо! — И Колотыркин хохочет.

Лесь не смеется. Он и думать бы про это не стал, но думы, как тень, не спрашивают, ходить за человеком или нет. Он тогда меньше был. Забегался, про уроки думал: «Вот сейчас, вот сейчас…» А мама Аля вернулась с работы. Может, сумка с письмами была слишком тяжелая? Только сама была не своя. Увидела, что не сделал уроки, и надавала ему ремнем. Больно. А еще — обидно. Потому что били самые нежные, самые любимые руки на свете.

А на следующий день, перед маминым приходом забежала Анна Петровна и удивилась:

— Ты почему такой толстый?

И он открыл ей военную хитрость. Он надел двое лыжных штанов. Когда мама Аля сердиться перестанет, он снимет — жарко.

Нельзя открывать военные тайны женщинам. Анна Петровна ругала маму Алю. И все вспоминала штаны. Подумаешь! Они только называются лыжными. Никто из теплобережных мальчишек не видел лежачего снега, по которому на лыжах ходят.

А она про них даже Льву-Льву сказала.

Когда мама Аля с маленьким Димкой на руках пришла к Анне Петровне, Лев-Лев высунулся из киоска.

— «Но той руки удар смертелен, которая ласкает нас…» Эти строки из Некрасова, Аля, — объяснил он.

Лесь посмотрел на маму Алю: она не обернулась.

Стихи были короткие, они выучились сами собой и всё вертелись в его голове. Лесь услышал, как Лев-Лев сказал:

— Я помню такую сказку — про злую красавицу. Однажды ее заколдовала фея, и в тот же день, вместо красивых слов из ее красивых уст выпрыгнули злые жабы. Люди поняли, что ее душа зла, и отвернулись от нее.

— Выросла я для сказок, — с досадой ответила мама Аля и стала о чем-то говорить с Анной Петровной.

А Лев-Лев сказал тогда громче:

— Нет. Люди никогда не становятся слишком взрослыми для сказок. — И он попросил очень маму Алю: — Не давай своей душе очерстветь и измельчать. Человек должен быть достоин своей красоты.

И вот тут мама Аля повернулась к нему. Голос ее вдруг стал резким и зазвенел слезами:

— Ну что вы меня всё пилите? Отец вы мне? Или родня? Вам-то какая забота? Значит, уродилась я такая, как есть!..