Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

В ту минуту его подхватил такой океан счастья, что на миг он задохнулся. Совсем молодой парень, он вдруг ощутил себя и отцом, и матерью, и единственной защитой Маленькой девочки. Он обязан спасти эту крохотную жизнь от войны, от гибели.

А еще он должен был ее просто перепеленать, умыть и накормить.

Он все это сделал, зная, что это ей нужно для жизни. Он завернул ее в свою нательную рубаху, он накормил ее, размочив сухарь в воде, забеленной сгущенкой. И она послушно открывала ротик и вытягивала губки, будто давно была приучена есть с его солдатской ложки.

Осторожно продвинув ее впереди себя, он вылез из закута в пещеру. С погибшего товарища снял ватник, сказал: «Ты прости, друг, стужа на дворе, а она совсем маленькая».

Потом выбрался с нею на волю.

Не сразу понял — сумерки или рассвет. Вечерние сумерки. Быстро темнело, как всегда на Теплом берегу. Он стоял, упершись спиной в отвесную стену горы, прижимая к груди теплый, живой, драгоценный сверток. Удивительно, какая тишина стояла в ту минуту, будто и не было на свете войны. И море притихло, там, внизу, волна не била о скалы. Ни взрыва, ни грохота артиллерии, ни выстрела. Он подумал: когда мы победим, станет всегда тихо на земле, Маленькая девочка будет расти в тихом-тихом, радостном мире.

Обманчивая тишина длилась недолго. Поднялась ракета и повисла в воздухе, заухали зенитки, из деревни донеслась трескотня автоматов, за лесом встало зарево, на горной дороге затрещали мотоциклы немецких патрулей.

Бережно опустил на землю Маленькую девочку. Скатал партизанский ватник; как в теплом гамаке он пристроил за спину драгоценную живую ношу. И взял свой ручной пулемет.

Шел трое суток то под дождем, то под окаянным ветром, петляя, чтобы не столкнуться с немцами. Дождь был ему другом: немецкие овчарки не почуяли следа. В сожженном селе к нему прибилась коза, подоил ее, наполнил молоком флягу про запас. Шел без сна, без отдыха, останавливаясь только, чтобы накормить и перепеленать девочку. Она уже ослабла и есть не хотела и даже совсем не плакала. Оттого, что не плакала, ему было страшно, хотя детский плач мог бы их выдать. Но еще больше он боялся того, что она молчит. Он шел осторожно, как олень, вслушивался в каждый шорох, старался миновать опасные пересечения троп; обходил табачные делянки, где сухой лист трещит под ногой. Он переползал через дороги, продирался сквозь заросли.

И все же наскочил на немцев. Их было пятеро. Они не ожидали его появления, сидели и закусывали. Он еще мог отступить, броситься в чащу и, возможно, ушел бы от них. Но тогда они стреляли бы ему в спину. А он не смел повернуться спиной. Там в скатанном ватнике спала Маленькая девочка.

Он сразу пошел на них, поливая их свинцовым огнем из ручного пулемета. А когда лента кончилась, он схватил пулемет за горячий ствол и в ярости стал бить их по ненавистным зеленым каскам.

Он дрался, как лев, потому что дрался за жизнь Маленькой девочки, за жизнь всех детей, которым угрожала смертью война.

Он уложил всех пятерых, всех до одного. Люди спросят: «Чудо?» Люди ответят: «Подвиг».

Когда кончил свой рукопашный бой, он сразу сильно устал, и почувствовал, что его рука не хочет подниматься, и рубаха отяжелела, напитавшись кровью. Ему прострелили плечо. Правое. А девочка была за левым.

Ночью он полуживой пришел в отряд. Черными, растрескавшимися губами назвал пароль незнакомому молодому парню («Значит, пришло пополнение, пополнение… Хорошо», — подумал он) и еще сказал: «Командира!»

«Ступай за мной, дед!» — потребовал парень.

«Дед?» — промелькнуло смутно.

Падая, подумал: «Уберечь девочку» — и опустился на землю тихо, лег на живот. Тогда с его спины сняли скатанную телогрейку, и Маленькая девочка посмотрела на бойцов синими-синими глазами.

Два дня и две ночи спал он с перебинтованным плечом. А отоспавшись, встал, добрался к бочажку умыться и увидал свое отражение. За трое суток он стал седым.

— С того дня и закрепилась за ним кличка «Дед», — сказал Мосолов.

— А он убитый? — спросил Вяч.

— А он живой? — спросил Лесь.

Антон налил воды, протянул хлеб Мосолову.

— Поели бы.

Мосолов подержал стакан в руке.

— Хотел бы вам ответить: жив. Но не знаю о его судьбе. Как о многих товарищах не знаю. Кто погиб, кто по госпиталям долгие месяцы валялся, кто в другие края уехал. Страна велика, лет прошло много… Деда, после долгих боев, тяжело раненного вывезли на Большую землю. Потом меня контузило. Я из госпиталя вышел — на севере школу летную кончал, там и служил. Писал сюда в городской комитет комсомола, ответили: «Без фамилии разыскать не можем». Не числится, значит.

— Почему без фамилии? — удивились Мымриков и Колотыркин.

— Мы, партизаны, друг друга по фамилиям не звали, просто Вася да Коля, или у кого кличка боевая… Понимаете, ребята, райком партии не рекомендовал, чтобы широко известны были фамилии. У многих в городе, в поселках семьи оставались. Сообщи предатель фамилии, расправились бы фашисты с женами, с детьми, и стариками. Они никого не щадили.

— А может, кто знает его судьбу? — спросил Антон. — Вы сходите в Совет ветеранов, много у нас тут есть бывших партизан.

— Схожу. Обязательно. Собираюсь с первого дня, как приехал. — Рассеченная его бровь дернулась. — Я и в городе еще толком не был, не видал, а ведь отстроился… Набережная красавица! — Он улыбнулся Лесю. — Там я и с этим маленьким киоскером познакомился.

И Лесь, неулыба, улыбнулся ему в ответ своей неожиданной улыбкой, от которой, как от спички, сразу загорались улыбки на всех лицах.

— Мне очень нравится такая бровь, — сказал Лесь.

— И мне тоже очень, — подтвердил Вяч.

Возвращались домой вчетвером. Низкое солнце еще посверкивало на маленьких волнах, поднятых «Смелым». Прибрежные скалы втиснули каменные морды в светлую воду, будто перед ночью вышли к водопою огромные звери. И на пляжи пала тень от гор.

Вспыхнули створные огни, указывая судам путь в гавань.

Вяч крикнул Лесю в ухо, пробившись сквозь стрекот мотора и ветер:

— Я бы тоже ее спас! Только я бы по-пластунски полз!

Лесь не удивился, он и так знал, что сейчас они оба думают об одном и том же.

— Э! — опять крикнул Вяч, его губы щекотали ухо Лесю. — Давай про того Деда спросим у Льва-Льва, он тоже был партизаном!

Лесь кивнул.

Сиренево разгорались светильники вдоль набережной. Над Летним театром, над гостиницами и магазинами задрожали неоновые трубки реклам. На рейде пассажирский теплоход опоясался жемчужными огнями, зажег этажи иллюминаторов.

А тогда город и порт прятались во мгле. Только пожары полыхали вокруг, и вражеские ракеты мертвым светом озаряли горы, нащупывая ту пещеру и лесные партизанские тропы…