Иван Бауков - Юность моего друга

Андрей посмотрел на румяное, веселое лицо Юрика и вспомнил свое детство. Савельевы тогда жили очень бедно, и девятилетний Андрей часто выполнял работу взрослых: боронил поле, полол просо, вил перевясла, помогал убирать сено на сенокосе. Юрик с Верой растут, думая только об учебе в школе. Их никто не заставляет с утра до зари ковыряться в земле, выполнять работу взрослых, нужда не омрачает их детские души.

— А где же Вера, мама? — спросил Андрей.

— Мама ушла в стадо доить корову, а Вера — на пионерский участок. Там у нас, знаешь, какие арбузы растут! Я бы тоже пошел туда, если бы не ты…

За гумном, на выгоне, где с весны и до поздней осени над золотыми, как бы покрытыми лаком, цветами лютика вечно бились ширококрылые чибисы, пыхтел трактор. Тракторист, Петр Бабкин, увидев Андрея, приветливо замахал кепкой. Петр Бабкин и Санька Тишакин были на год старше Андрея и уже успели отслужить в армии. Но ни тот, ни другой в городе не остались, вернулись в родное село: оба они были заядлыми охотниками и начинать жизнь заново не захотели.

— А зачем выгон распахивают? — спросил Андрей Юрика.

— Как зачем? Под огороды. Тут, знаешь, какая капуста будет! Это с Заказом нам не повезло, а здесь земля хорошая, урожай будет знаешь какой!

Юрик обо всем рассуждал языком взрослых.

Петр Бабкин, подъехав к гумнам, приглушил трактор и пошел к Андрею. Друзья снова обменялись крепким рукопожатием и некоторое время смотрели друг другу в глаза, будто бы только что увиделись.

— Вчера у вас так много было народа, что и поговорить как следует не пришлось, — сказал Петр. — А ты все-таки здорово изменился.

Андрей в свою очередь заметил:

— А ты-то, смотри каким важным стал. Я по тебе, по Саньке, по Петру Шашкину, да что там — по вас, даже по Рогожковой яме соскучился, едва дождался каникул — и прямо домой.

— Говоришь только. Небось там, в городе, новых друзей завел, хоть отбавляй!

— Новые, конечно, есть. Ребята тоже неплохие, но разве я вас когда-нибудь забуду? Мы же вместе росли. Помнишь, как ты мальчонкой со своим длинным кнутом щелкал под нашим окном? Я еще, бывало, и умыться не успею, а ты уже — щелк кнутом, так что на дороге пыль столбом поднималась: «Выходи, мол, скорее». Помнишь, бывало, краюшку хлеба за пазуху и на целый день в Заказ или к Лесниковой избушке. Как там, тетерева еще остались?

— Сколько хочешь, стреляй только.

Разговаривая, друзья направились под тень риги.

— А помнишь нашу первую охоту, когда мы в Стырлушке вдвоем выстрелили в одну утку. Я до сих пор помню, что попал в нее я, а ты захватил ее себе. Помнишь, как мы всю дорогу ругались из-за этого? Чуть даже не подрались…

— А ты теперь-то признайся: ты у меня тогда горностая из капкана вынул?

— Ей-богу не я. Это сделал Ноздря. Я, конечно, знал, но не хотел с ним связываться. Он и пчельник у попа тогда обокрал, но по дороге не вытерпел и начал впотьмах мед есть. Пчелы ему язык так покусали, что он от боли побросал рамки и целую неделю не мог слова выговорить.

Воспоминаниям друзей, казалось, не будет конца.

Усевшись в тени риги, Петр умолк и долго разглядывал Андрея.

— Чего ты уставился, как на новые ворота? — засмеялся Андрей.

— Шутка сказать, — задумчиво ответил Петр. — Ты ведь такой же, как и мы все, и — студент… Я когда из армии уходил, мне тоже предлагали и работу в городе, и учиться посылали, но я подумал-подумал и, видишь, приехал домой. А сейчас жалею. Ну ничего. К зиме женюсь: у нас тут со скуки все переженились. Санька женился, ты слышал, на Марусе Савельевой. Петька Шашкин — на Нюрке Анохиной.

— Это не на той ли Нюрке, которую он всегда на смех подымал?

— На той самой.

— Осталось тебе жениться на Дуньке Клычковой…

— А что, парень, она, брат, стала хорошей девушкой. Ты выходи вечером на улицу, у нас столько девчат теперь подросло!..

Поговорив еще некоторое время, Петр направился к трактору, а Андрей — в кузницу, проведать отца.

На все, что встречалось по пути, Андрей смотрел чуть ли не с благоговением: вон там впереди, в поле, на болотце, он поймал подбитого чирка; в канаве, за старым плетнем, вместе с сестренками корзинкой ловил вьюнов, а там вон, у старой кривой ветлы, он, дрожа от страха, в глухую полночь караулил лису. Сколько ему тогда лет было?.. К этим кочкам подводил он Серого, чтоб взобраться на него верхом. Однажды Серый так зубами рванул его, что Степан едва отходил…

По дороге в кузницу Андрей встретил мать.

— Идем домой, парного молока попьешь, ты ведь раньше любил молоко. А то вишь, как похудел.

От молока он отказался, а мать продолжала:

— Как ты там, дитя мое, живешь, поди, трудно тебе одному там? — сокрушаясь, говорила мать. — Ты, что же, теперь в городе так навсегда и останешься?

В голосе матери слышалась и гордость за сына, и материнская боль за то, что сын теперь был как бы отрезанным ломтем.

Пока Андрей разговаривал с матерью, отец не выдержал, и наковальня залилась переливчатым звоном: так отец всегда звал Андрея в кузницу. Мать забрала Юрика с собой и пошла своей дорогой, а Андрей направился в кузницу, к отцу.

В сельской кузнице, прилепившейся у околицы, в будний день всегда есть посторонние люди. Этот завернул лошадь подковать, тот потерял чеку, а иные просто заворачивали коня к кузнице — «покалякать», поделиться новостями.

И сейчас в кузнице было несколько проезших мужиков, и уже подвыпивший Николай Ефимович, как всегда, смешил их своими рассказами.

— Иду я, ярьпонимаете, мимо Самохина дома и слышу, как Грушка Самохина бьет Митьку. Бьет, ярьпонимаете, и приговаривает: «Ты у меня узнаешь, как к Гулынке ходить, я из тебя всю душу выбью…» А Митька хоть бы слово: молчит, как в рот воды набрал. Думаю, ярьпонимаете, убьет мужика сгоряча. Я быстренько к окну. И что же вы думаете? Вижу: Грушка положила Митькин пиджак на коник и скалкой бьет его, приговаривая: «Я те, подлецу, покажу. И ты там был, так ты у меня получишь».

— А что же Митька? — спросил отец.

— Митька-то? Митьки давно и след простыл, спал где-нибудь на сеновале. Вот она, ярьпонимаете, на пиджаке зло свое и сорвала: пиджак-то на Митьке был, значит, ярьпонимаете, тоже у Гулынки был, тоже виноват…

Рассказ Николая Ефимовича всех рассмешил. В горне готовилась для сварки шина на колесо. Сварка шин считается одной из сложных работ в кузнице, но отец, надеясь на то, что Андрей еще не забыл про прежнюю специальность кузнеца, предложил ему сварить шину. Он снял кожаный фартук и передал его Андрею:

— То, что ты теперь студент, это хорошо, но я все же хочу посмотреть, не забыл ли ты настоящего дела.

Отцу, конечно, хотелось еще и блеснуть умением сына работать в кузнице.