Альберт Цессарский - Пробуждение

С программой можешь не торопиться. После разговора с Семеном Корнеевичем Спицын решил, что никуда из тайги не поедет, пока не внедрит свой комбинезон.

Но Семен Корнеевич! Ну тип! Начинаю подозревать, что Петрушин кое в чем прав.

Вечером, перед отъездом Спицына в район за новым назначением, мы с ним пошли к Семену Корнеевичу. В доме могильная тишина, вся семья за столом. Нас провели в общую комнату — гостиную с закупоренными окнами, наглухо заставленными цветочными горшками, с крашеным полом, застеленным газетами. Отсюда мне был виден выскобленный добела непокрытый стол, спина и затылок Семена Корнеевича, его оттопыренные хрящеватые уши, двигающиеся в такт еде, унылый профиль жены Марфы Евсеевны. Детей мне не было видно, но когда кто-то из них громко стукнул ложкой по тарелке, я увидела, как замерли уши и напрягся затылок Семена Корнеевича, и он тихо произнес:

— Мешаешь!

И тишина за обеденным столом сделалась еще более гнетущей.

Не заметила, когда они там кончили есть, — увидела в окно: дети стремглав пронеслись через двор на улицу. Марфа Евсеевна просто растаяла. А Семен Корнеевич вышел к нам.

Он отогнул завернувшийся лист газеты на полу, переставил стул, осторожно присел на громоздкий сундук в углу.

— Что случилось, молодежь?

Я рассказала о том, как наша бригада заинтересована в предложении Спицына, о его бескорыстии, стала возмущаться, требовать справедливости. Спицын сидел понурив голову.

Семен Корнеевич выслушал, помолчал.

— Так, понятно, Иннокентьевна у нас все законы знает. Спецовка, конечно, нужна, предложение полезное. Но откуда у тебя, Спицын, эти отходы взялись?

— Сам за ними в край ездил, — сказал Спицын, не поднимая головы.

— «Сам»! — неодобрительно повторил Семен Корнеевич. — Купил у кого?

— На фабрике отдали обрезки, отходы…

— За так отдали, — сказал Семен Корнеевич с какой-то странной интонацией и покачал головой. — Ну, а то, что насчет корысти написали, это от зависти. — Он обратился ко мне: — По министерству объявлен конкурс на лучшую спецовку для вздымщика. Премия в две тысячи рублей. Кусочек хороший. Кому не хочется?

Спицын с удивлением посмотрел на главного инженера.

— Какое это имеет отношение?..

Семен Корнеевич нахмурился.

— Народ же слышит, что ты в рабочее время на швейной машинке строчишь…

— Так я ради них же, чтоб они не болели! — Спицын пунцово покраснел, и усы у него задергались.

— Ага, ага. — Семен Корнеевич понимающе закивал. — И премию ты для них же зарабатывал?

— Нет, вам, вам на блюдечке принесу! — вдруг вскричал Спицын и, путаясь ногами в газетах, выбежал из комнаты.

Семен Корнеевич смотрел на меня с усмешечкой и молчал. Я спросила, будет ли он защищать Спицына.

— Нет, — сказал он жестко. — У него свое начальство.

Спицын ожидал меня на улице.

— Что ж, — говорил он, дергая усами и отворачиваясь, — если премия, так я из-за денег, что ли? Ну, премия. Ну, дали бы, учиться б поехал… Да я об ней и не вспоминал, когда дни и ночи… десять вариантов перешивал…

Мы с ним долго гуляли по белой от снега пустынной улице. Подморозило, снег под ногами скрипел. Спицын, в куртке нараспашку, наскакивая на меня, горячо говорил, что он все равно этот комбинезон не оставит, что это дело его жизни и он ни за что в институт не уедет, пока не закончит, и что он всем, всем на свете докажет!..

И Спицын уехал.

А что ты скажешь о Семене Корнеевиче?

За программу спасибо. На днях переправлю ее Спицыну. Окорение идет нормально. Пока снега немного и хвойный лес зеленый-зеленый стоит на белой скатерти.

Ты спрашиваешь о взаимоотношениях в бригаде. Никаких взаимоотношений. Все выкладываются, торопятся успеть до глубокого снега.

Когда общая работа, общая ответственность, нет места и времени для всяких личных переживаний и пережевываний. Сужу по себе. Все мои переживания, все горести, с которыми я жила годы, в которых не признавалась даже тебе, все ушли куда-то в прошлое, померкли… Мне очень хорошо!

Сегодня увидела белку в серенькой шубке. В березняке. Бежала по голым ветвям высоко надо мной, торопилась куда-то по своим делам…

В бригаде ужас! Полный развал! Неужели и я и Петрушин — мы ошибались?! Несколько дней не могла собраться с силами написать.

В воскресенье днем прибежал ко мне Петрушин, бледный, с трясущимися губами.

— Иннокентьевна, идем на хоздвор, погляди, что этот изверг выделывает.

Издалека был слышен треск и звон на хозяйственном дворе. Время от времени оттуда доносились перекаты не то грома, не то пушечной пальбы. Над всем этим висел какой-то нескончаемый дребезжащий звук. Туда отовсюду бежали люди.

Картина мне открылась страшная. Кирпонос, с белым лицом, без пиджака, в изорванной рубашке, бегал по двору, размахивая здоровенной кувалдой и круша что попадалось на пути. Измятые железные бочки от серной кислоты с грохотом катались по двору. Кирпонос их догонял и пушечным ударом гнал в другую сторону. Деревянные бочки разлетались в щепки. Дверь на складе была сорвана с петель, и внутри все перевернуто.

Тут я углядела Кузьмича. Он сидел на крыше склада и гнусавым голосом тянул какую-то дикую песню. Это и был тот непонятный дребезжащий звук, который я слышала издалека. Иногда он обрывал песню, свешивался вниз и истошно вопил:

— Давай гуляй, ведьма горбатая!..

Оба были пьяны до ужаса. Когда Петрушин попытался сунуться во двор, Кирпонос пошел на него со страшными слепыми глазами, вертя кувалдой, как пращой. Кажется, я закричала от страха.

В тот же миг все стихло — Кирпонос отбросил кувалду и остановился среди двора, раскачиваясь. Я решила, что это я его укротила, смело шагнула вперед. И вдруг резкий окрик:

— Вера, назад!

Оглянулась — Василий Мефодьевич! Он медленно шел, спокойно, изучающе глядя на Кирпоноса. Кирпонос как загипнотизированный все больше и больше клонился ему навстречу, наконец рухнул плашмя и остался лежать недвижно, Василий Мефодьевич присел рядом с ним на железной бочке и стал с силой, со свистом втягивать в легкие воздух, плечи его судорожно поднимались, лицо посинело. Наброшенное на плечи пальто свалилось, и он остался на ветру в пижаме, в домашних туфлях на босу ногу. Стоило кому-нибудь приблизиться, чтобы помочь, он сердито качал головой и отмахивался, не в состоянии вымолвить ни слова. Во двор вбежала Аэлита Сергеевна, метнулась к нему. Он встретил ее измученной, виноватой улыбкой, схватил за руку и затих, успокаиваясь. И мы все стояли вокруг, боясь пошевелиться.

Но вот синева отлила от лица, он задышал ровнее, легче. Огляделся по сторонам, покачал головой. Проговорил слабым голосом:

— Ах, дурень, ах, дурень…