Альберт Цессарский - Пробуждение

Уложила меня Настасья Петровна, укрыла, чайком горячим попоила. Сидит рядом, плечо поглаживает, приговаривает:

— Ну, чо? Ну, чо? Оби́жаночка моя…

Обижаночка! Какое ласковое слово! И так мне себя жалко сделалось. Лежу, слезами горючими заливаюсь всласть. Мечтаю: если б кто-нибудь из вас меня сейчас увидел, тут бы рядышком оказался… И, представляешь, мне приносят письмо от Юрки из армии! Бывают же счастливые минуты в жизни! Как я его читала!.. Ты, конечно, знаешь, что он попал в школу сержантов. И уж тебе он наверняка подробно описал всех своих товарищей и командиров. А я ведь впервые получаю от него настоящее, полное письмо. Читаю про строевые занятия. И про дежурство на кухне. И про то, как трудно стоять на посту. И все вижу. Точно я пришла туда. Точно мостик перекинулся от моей Елани к тому городку на Волге… Можно в гости сходить, поглядеть, поговорить: ну, как ты там? А я вот как! И я вдруг ощутила, именно не умом, а всем существом почувствовала, что не одна на свете, что нас таких, как он, как я, на нашей земле тьмы, и тьмы, и тьмы, что все вместе мы и есть молодое поколение… В общем, мне стало легче. Вот что со мной совершило Юркино письмо.

Странно, как мы с тобой по-разному все стали оценивать! В истории с Кирпоносом и Меричем для тебя главное: люди уходят от коллектива. А для меня главное: несмотря на их уход, бригада существует!

Может быть, потому что ты далеко, не видишь, не слышишь их… Посмотрела бы, как Глаша реагировала. Глаза свои зеленые сощурила, ноздри раздула.

— Скоты! К участку не подпущу! Ух, пятнало бы их!..

Доброхотовы, те спокойно выслушали. Они вообще люди солидные. И приехали основательно, надолго: с уймой мебели, с фикусами. Доброхотов рассудительно так сказал:

— Бывает. Ничего.

Каюров, узнав, что на Кирпоноса за ущерб сделают изрядный начет, даже посочувствовал, предложил:

— Скинемся!

А Петрушин! Он и окоряет, и носится по участкам, и ведет документацию. Вечно в спешке, мокрый, волосы на лбу слиплись, щеки ввалились, один нос утиный торчит. И охрип. Вырывается у него из горла шип, да скрип, да иногда петушиная трель. Когда он по вечерам забегает к нам, Настасья Петровна его горячим молоком поит и поддразнивает:

— Чо, накомандовался? Поди за Сидоровым погоняйся, пуп надорвешь!

На что Петрушин мгновенно вскипает, как чайник, и, брызгая слюной, с шипом и писком доказывает, что смеется последний, что правда себя покажет и тому подобное.

И только один Искандер у нас вне времени и пространства. Пришла к нему на участок принять работу. Окоряет. Стою жду, когда заметит. Окликаю. Какое! Сдирает скребком кору, мурлычет себе песенку, улыбается. Оттащила его за руку, удивляется:

— Смотри, откуда взялась?!

Спрашиваю, как он относится к истории с Кирпоносом и Меричем, улыбается. Сияет как медный таз. Что ж тут, спрашиваю, веселого? Смотрит на меня как лунатик, еще шире расплывается.

— Глашу в лесу не встречала, а? Глашу!..

Правда, как бы хорошо тебе приехать сюда, хоть посмотреть на нас на всех! А то сидишь там среди стен и книг, жизни настоящей не видишь. Одни теории. А тут жизнь, тут борьба. Да, я теперь ясно вижу: борьба! За Спицына, за Мерича, за Дашу, может быть, даже за Кирпоноса и Кузьмича… Еще не понимаю: между кем и кем идет борьба и почему? Но чувствую эту борьбу во всем — и в наших неудачах, и даже в этих «божественных письмах». На днях ведь еще одно получила, с угрозой. Обнаружила в своем учетном журнале, который хранится в конторе. Вот полюбуйся.

«Возлюбленная сестра, не предавайся соблазну! Стой в свободе, которую даровал нам Христос. И других не подвергай рабству, и себя. Ибо не по духу собрались вы и не ради духа. А ради плоти. А дела плоти известны: распри, пьянство, бесчинство. Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение.

А не отступишься, вспомни откровение Иоанна: кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых».

Угроза меня совершенно не трогает. Только интересно, кто этим занимается? И почему наша бригада кому-то поперек горла?

Петрушину о письме говорить нельзя — взорвется, учинит мировой скандал. Дашу это может погубить окончательно. А тех, кто за ее спиной, еще больше восстановит против нас. Нужно действовать как-то иначе. А как — не знаю. С нетерпением жду, когда Василий Мефодьевич поправится.

Во всяком случае, если и нужна философия, чтобы разобраться в жизни, так скорее здесь, чем тебе там. Напиши, что вы сейчас в институте проходите по философии?

А пока бригада работает. Окорение идет полным ходом. Но план я выполняю в основном за счет индивидуальных участков. И это терзает петрушинское самолюбие больше всего!

Несколько дней назад Василий Мефодьевич спросил, с чего бы мне хотелось начать занятия по философии. Показала твое письмо с программой. Ты огорченно пишешь, что в который раз приходится начинать все сначала — с «Манифеста Коммунистической партии». Ты пишешь, что о «Манифесте» у тебя сохранились вполне достаточные школьные представления и что «Манифест» имеет отношение к давнему прошлому и к далекому будущему, но не к тебе, живущей в 1969 году. Я ему сказала, что очень тебя понимаю. Именно поэтому у меня никогда не было живого интереса к философии. Не могли же Маркс и Энгельс знать, как именно сложится жизнь у тебя в институте или у меня в Елани!

Они свою теорию прилагали ко всему человечеству. К миллионам. К столетиям. Там закономерности. А я-то живу здесь, среди двух десятков людей, живу местными интересами и делами… И краткое время одной моей жизни… Захотела — осталась здесь. Захочу — уеду за тысячу километров, и жизнь моя пройдет вовсе иначе. Какая же тут закономерность для меня лично?

Василий Мефодьевич так и вскинулся. Пристукнул ладонью по твоему письму.

— Значит, именно с «Манифеста» и начнем!

И вот как прошло это первое паше занятие. Собралось нас всего пять человек: я и, конечно, Петрушин, бухгалтер Федор Павлович, Доброхотов и счетовод Николай Николаевич. О счетоводе я тебе как-нибудь особо напишу — у него странная и интересная судьба, он меня ужасно интригует. Он художник. Представляешь, настоящий художник! Некоторые его картины висят где-то в музеях. Лет ему уже много, по-моему, больше шестидесяти. Высокий, сухощавый, все лицо в мелких морщинах, седой, глаза светлые и чистые. И голос тихий, осторожный, словно он постоянно боится кому-то помешать. Вообще мягкий и тактичный. Все это вместе в нем красиво. А жена у него ангарочка, как он ее называет, — высокая, ширококостная, громогласная и физически такая сильная, что, говорят, даже Кирпонос ее побаивается. Работает она продавщицей в нашем магазине. Николай Николаевич в Елани давно, с тридцать шестого года.