Альберт Цессарский - Пробуждение

Василий Мефодьевич за обеденным столом, в кресле с подушками. После буйства Кирпоноса у него опять было обострение, он почти не выходит. Рядом с ним на столе стопка книг.

Николай Николаевич сразу же забрался в угол, в кресло, затих там, подперев голову рукой.

Остальные за столом. Петрушин выложил свою знаменитую тетрадь, огрызок карандаша, уставился на Василия Мефодьевича, как первоклассник.

Василий Мефодьевич стал вслух читать «Манифест». Читал он просто, медленно, давая вслушиваться. В каких-то местах останавливался, обводил нас веселым взглядом, даже подмигивал. Мол, то-то! Соображаете, что к чему?

И со мной произошло нечто удивительное: я вдруг услышала «Манифест»! Именно вдругувидела, что все это прямо относится ко мне. «Манифест» касается как раз того, чем живу, над чем думаю, что представляется мне самым важным в моей жизни! И уже не понимаю, как могла не видеть этого раньше. Ведь с уничтожением власти частной собственности и возникают все эти «мои» вопросы: что свойственно человеку — стремление быть одному или стремление быть вместе? Вспоминаю о настроениях, с которыми ехала сюда. Что это было — сила или слабость? А если быть в коллективе, то как — остаться самим собой или раствориться в других? И что, по-твоему, произошло со мной здесь, в Елани? Потеряла я свое лицо, стала, «как все», или обрела?

Стремление людей к общности складывается из стремлений каждого отдельного человека. Так ради чего этот отдельный человек стремится в коллектив — ради собственного благополучия или ради чего-то другого? Как, например, с петрушинской бригадой. Почему каждый туда пришел? Если коллективизм согласен с природой человека, то почему у нас в химлесхозе люди зачастую не помогают, а мешают друг другу? Ведь нам с Петрушиным приходится непрерывно бороться за бригаду, за самый принцип коллективной ответственности.

В общем, вопросы мои так и посыпались.

Все наперебой принялись мне разъяснять. Шум поднялся страшный. Доказательства сводились к одному: человек стремится в коллектив потому, что ему быть в коллективе выгоднее, удобнее, легче. Меня же эта мелкая корысть ужасно коробила. Я вопила, что это мещанство. Василий Мефодьевич, улыбаясь, поднял руку.

— Постойте, постойте! Вы что думаете, вас первых мучают эти вопросы? Множество людей над этим билось.

И он стал читать нам выдержки из разных книг. Он не навязывал нам никаких оценок. Но как-то так выбирал главное, что все становилось ясно, и ответ напрашивался сам собой. Я едва успевала записывать.

Листки с заметками передо мной. Записано все вперемешку, будто все эти философы сидели среди нас, спорили с Василием Мефодьевичем, со мной… Я тебе кое-что выпишу.

Вот, например, английский философ Бентам. Жил он тогда же, когда и авторы «Манифеста». Он говорил, что личные интересы — единственно реально существующие интересы. Общественные интересы — это пустая фраза! И поэтому нравственно лишь то, что позволяет удовлетворять возможно большее количество частных интересов. Он даже предлагал арифметически вычислять для каждого человека, каких у него поступков больше — полезных или вредных для его частных интересов, и по этому оценивать, хороший он человек или плохой. Если так, то выходит, что лучшие люди у нас — это Сидоров и Асмолова. И еще Мерич! Уж он-то только свои интересы удовлетворяет.

Гольбах, который жил на полвека раньше Маркса, писал, что человек должен любить других людей потому, что они необходимы для его собственного благополучия. И у него получается, что любовь всегда корыстна. Это неправда! Я, например, люблю разных людей. Люблю, конечно, по-разному. Но не от ума. Не от сознания, что так нужно для моего благополучия. Зачем мне нужно любить тебя? Или кого-нибудь другого, кто так же далеко от меня?.. Люблю оттого, что не могу иначе. Разве Петрушин думает и заботится о других ради своей выгоды? Рассчитывает на будущие награды?

Современник Гольбаха, французский философ Гельвеций писал, что порочных людей не будет тогда, когда люди просто не смогут осуществлять свое частное благо, не — осуществляя в то же время общего блага. Но как создать такие условия, чтобы иначе жить было нельзя?

И на все эти вопросы ответил «Манифест»! Подумай, Маркс и Энгельс были в ту пору всего на пять-шесть лет старше нас с тобой! Ужас, как мало я знаю, как поздно взрослею.

Василий Мефодьевич стал рассказывать о жизни Маркса и Энгельса. Меня поразило, какую трудную жизнь прожил Маркс. А ты знала, что Энгельс во время революции дрался на баррикадах?

Я поняла, зачем Василий Мефодьевич рассказывал. Чтобы показать, что Маркс и Энгельс учились у жизни, что «Манифест» нужен был тогда, немедленно!

Все это я высказала вслух.

Если б ты видела, какой радостью озарилось при этом лицо Василия Мефодьевича!

— Аля, ты слышишь?! Аля, а ты говорила — к чему!.. Да, именно в этом сила марксизма: он шел от жизни. И ответы искал и находил только в жизни, в классовой борьбе.

Василий Мефодьевич рассказал, как за три года до написания «Манифеста» в маленьком городке Эльберфельде, может, чуть побольше, чем наша Елань, Энгельс собрал небольшой кружок тех, кого так же волновали вопросы: как жить, куда идти людям? И произнес речь. Последние слова этой речи я записала и сейчас перепишу тебе полностью.

«Но что коммунистический принцип является принципом будущего, за это говорит ход развития всех цивилизованных наций, за это говорит быстро прогрессирующее разложение всех существовавших до сих пор социальных учреждений, за это говорит человеческий здравый смысл и прежде всего человеческое сердце».

Прежде всего человеческое сердце! Это меня пронзило. Прежде всего! Как верно. Именно то, что я чувствовала и стеснялась произнести вслух. Мне казалось, что это моя восторженность, ребячество, что философия не спускается со своих высот к таким мелочам, как чувства.

— В этом же все дело! — торжествующе воскликнул Василий Мефодьевич. — Ведь человеческие чувства — это человеческие побуждения, а значит и человеческие поступки!

И дальше Василий Мефодьевич говорил примерно так. Идеалисты вообще не признавали опыта жизни и считали, что в человеке действует некая высшая духовная сила. Они окружающий нас мир представляли как порождение этого творящего духа. Материалисты сделали огромный шаг вперед. Сперва Спиноза, а потом и все материалисты стали объяснять мир самим миром. Не искали никаких причин вне мира, как это делают идеалисты, религия. Но вначале материалисты полностью отвергли духовную жизнь человека, будто человечество — это простая арифметическая сумма отдельных людей, каждый из которых стремится только удовлетворить свои собственные желания.