Альберт Цессарский - Пробуждение

Запыхавшись, видно издалека, примчался Семен Корнеевич. Сразу распорядился унести бесчувственного Кирпоноса. Накинул Василию Мефодьевичу на плечи пальто, выделил в помощь провожатых. Тут же стал организовывать расчистку двора.

— Семен Корнеевич, этого Илью Муромца, как только проспится, пришли ко мне! — сказал Василий Мефодьевич уже, как обычно, полным, веселым голосом. И, отмахнувшись от провожатых, пошел рядом с Аэлитой Сергеевной к дому.

Поздно вечером, уже легла, в стекло кто-то царапается. Выглянула: под яркой луной, прижавшись спиной к стене дома, — Кузьмич. Ноги его не держат, все время соскальзывает вниз и, перебирая руками, снова лезет вверх по стене. Бормочет:

— Сволочь я, сволочь! Правду Митька говорит, ему верь. А я кто? Черт одноглазый! Черту и продался! Убей гада одноглазого, один конец!..

Он отделился от стены и пошел, спотыкаясь и бормоча.

Запой Кирпоноса подкосил петрушинскую бригаду сильно. Тут и выявилась ее слабость. Все мои индивидуальные вздымщики вышли на окорение своих участков нормально: пользуясь хорошей погодой, за день полторы нормы дают. А в бригаде все разладилось. Кирпонос подвел семь человек, парализовал работу на пяти участках. Обязанности в бригаде на окорении были распределены так: один ведет учет окоренных деревьев, контролирует разбивку участка, наносит участок на карту. Две сборщицы разбивают участки, устанавливают всякие знаки, помечают границы. А пять вздымщиков ведут окорение. Кирпонос, как самый опытный вздымщик, был назначен Петрушиным на учет, на контроль за качеством окорения. Очень важно, чтобы окоренная поверхность была установленных размеров, чтобы не нарушить нагрузку на дерево. Кору следует снимать осторожно, чтобы не задеть луб… В общем, подробности тебе не интересны, но дело это крайне ответственное.

И пришлось Петрушину временно взять на себя и учет и контроль, а другим увеличить норму. А им и без того полагается окорить за зиму почти по десять тысяч деревьев!

И вот тут второй удар — Мерич. Сперва он целые дни хныкал, хотя не выполнял и собственной нормы, что дополнительная нагрузка сводит его в могилу. Стоило ему завидеть меня издалека, как он тотчас же бросался на землю, принимался потирать себе живот, стонал и глотал таблетки. А когда я приближалась, делал удивленные глаза:

— Извиняюсь, товарищ мастер, не заметил. Курс лечения! — и со вздохами, скрючившись, брался за работу.

А вчера, в субботу, вызывал меня и Петрушина в контору главный инженер. В кабинете у него Мерич, как обычно, с видом смертника.

Семен Корнеевич, не отрываясь от бумаг, кивнул в его сторону:

— Просится на другой участок, к Проскурину.

Петрушин за моей спиной засопел, оглянуться на него мне было страшно. Воцарилось долгое молчание.

Наконец Семен Корнеевич поднял голову, и тут в глазах его я увидела выражение… странное выражение, которое тотчас же исчезло — он сморгнул его. Что-то плотоядное, лисье что-то. Он огорчился, что показал это выражение. Нахмурился и сердито приказал Меричу:

— Объясняй!

Мерич сморщился так, будто ему дали понюхать нашатырный спирт.

— А что объяснять-то, что объяснять? Человек раз в жизни живет. И, значит, имеет право жить в удовольствие. Потому, другого раза уже не будет. А я? Я же не живу, я мучаюсь. Язва гложет, радикулит грызет. И с таким гнилым организмом меня заставляют надрываться! Выполняй за себя, выполняй за этого борова Кирпоноса, покудова он спирт глушит. И еще ругают: план я им срываю. А что я с этим планом заработал за две недели? Дырку от пуговицы! Это при моем диетическом питании. Когда я спекулянту за кило яблок три рубля выложи! План! А что Мерич язву свою кормить должен — это вам до лампочки! И главное, Петрушин гордость мою унижает. Как придет на участок работу принимать, так привяжется: лекцию читает. Будто я последний симулянт. И начинает, и начинает: и про внутреннее и про международное положение… Обидно!

Семен Корнеевич ласково посмотрел на меня.

— Самостоятельности хочет.

— Пусть уходит из бригады к чертовой бабушке! — плачущим голосом сказал за моей спиной Петрушин. — Хотел из него человека сделать!

— Вот видите, — обрадовался Мерич, — опять оскорбляет!

— Конечно, всякого человека надо уважать, Петрушин! — строго сказал Семен Корнеевич. — Но почему к Проскурину? Подберем отдельный участок у того же мастера…

Мерич захихикал.

— Я же вам насчет Веры Иннокентьевны высказывал…

Главный инженер, будто вспомнив о неотложном, прервал его, кликнул из соседней комнаты бухгалтера Федора Павловича, стал с ним смотреть какую-то бумагу. Бросил Меричу, чтобы продолжал.

— Конечно, я понимаю, Вера Иннокентьевна хоть и женщина, а диплом имеет — специалист!

— Что значит «хоть женщина»? Женщина не человек, что ли?

— Семен Корнеевич, смеетесь вы надо мной! Проскурин! От него и научишься и заработаешь. А она, извините, женщинка все же…

— Ну и что же? — Семен Корнеевич стал обводить кружочками цифры в документе. — У нас равноправие…

— А женщинка меня, извините, живицу брать не научит. — Мерич непристойно захихикал. — Разве чему другому…

В то же мгновение надо мной промелькнуло напряженное лицо Петрушина. Раздался сухой треск, как палкой по доске. И передо мной — отбивающиеся худые ноги Мерича, лежащего на полу. На щеке его быстро набухала кровью полная пятерня. Не сводя испуганных глаз с Петрушина, он отполз на спине в угол. Федор Павлович кинулся к Петрушину, обхватил его за плечи, стал что-то быстро говорить ему на ухо.

Семен Корнеевич сидел неподвижно, полуприкрыв глаза. Потом сказал:

— Иди, Мерич. В понедельник зайдешь с Проскуриным.

И когда Мерич вышмыгнул из комнаты, ласково взглянул на меня.

— Не расстраивайтесь, Вера Иннокентьевна, собака лает — ветер носит. Только как вы теперь с планом-то?..

— Выполним! — зло сказал Петрушин. — А ежели вы это издевательство нарочно устроили да еще со свидетелями, так имейте в виду: никого этим по запугаете!

Семен Корнеевич прищурился.

— А ты передо мной героя не строй, я тебе не девушка. — И не повышая голоса: — Выполнишь план — получишь премию. Я ко всем одинаково отношусь. Не выполнишь — возьмешь расчет. Понял?

— Я вас давно понял! — с ненавистью сказал Петрушин и вышел.

— Некультурный у нас народ, Иннокентьевна, — вздохнул Семен Корнеевич. — Не стоит на них ваши нервы тратить!

Сейчас уже могу все это спокойно описывать. Но что со мной тогда творилось! В конторе я была как каменная, точно все происходило не со мной. Пришла домой как ни в чем не бывало. Катька дожидалась с задачкой. Сели решать. Хочу объяснить ей пустяковое правило: часть по целому. Только рот раскрыла, как горло сдавило судорогой. И такое отчаяние! Что такое, думаю, со мной? Неужели оттого, что Катька не понимает задачи? Ведь ерунда. А отчаяние все сильнее. И мне ужасно смешно, что я от такого пустяка отчаиваюсь. Начинаю хохотать и слышу, что получается рыдание. Катька с испугом на меня таращится. Вбежала Настасья Петровна, охнула, засуетилась, стакан с водой сует. Я зубами о стекло стучу и почему-то все одно слово выговариваю, никак выговорить не могу: за-за-за-че-ем. А что «зачем», почему «зачем» и сейчас понятия не имею.