Лариса Письменная - Тысяча окон и один журавль

— Подождите! — и быстро сбежал в котлован.

— Ты куда?! Под ковш хочешь угодить? — крикнул мне отец.

И Маруся закричала, и водитель самосвала. Но я поскорее схватил эту штуковину и выбежал из котлована. Отец пригрозил мне кулаком, Могикан сгрёб и высыпал в самосвал последний ковш грунта.

Самосвал отъехал, отец поставил рычаги управления в нейтральное положение и объявил:

— Пе-е-ре-кур!

Но мне было не до перекура. Потому что то, что я успел вытащить из котлована, оказалось не чем иным, как металлической флягой. Я хорошенько отчистил её от земли, вытер пучком травы — она была совсем целой, даже не помятой.

— Если ты будешь прыгать в котлован, я никогда больше не возьму тебя с собой, — сердился отец. — Я думал, что ты уже разумный хлопец, а ты, оказывается, хуже малого Сашки. Где это видано!

— У меня прямо сердце зашлось, — подхватила Маруся. — Как ты мог, Славик?

Они оба кричали, но совсем не так, как кричит Раиса Демидовна, они и вправду испугались за меня, я это понимал и не обижался. Я и в самом деле нарушил правила безопасности, хоть и хорошо знал их. Значит, отец с Марусей справедливо сердились на меня, но… разве я мог удержаться?

— Показывай, — сказал отец, — что ты там нашёл, прыгун несчастный.

Я протянул ему свою находку. Он долго её рассматривал. Потом тихо проговорил:

— Алюминиевая фляга. Солдатская. Видно, пролежала здесь с самой войны.

Ого! Солдатская фляга! Недаром же я за ней кинулся!

Мы подошли к вентилю водопровода. Отец с Марусей принялись умываться, а я хорошенько помыл флягу. И тогда я разглядел, что на ней нацарапано какое-то слово… И слово это было — Рустем.

— «Рустем», — прочитал и мой отец. — Гм… Имя, кажется, кавказское. Наверное, какой-нибудь солдат с Кавказа воевал на этом месте.

— А может, и погиб, — вздохнула Маруся.

— Может, и погиб… Когда началась война, я был ещё совсем пацаном, мы жили не здесь, а в Богуславе. Но помню, какие страшные шли бои, как много погибало наших солдат… Теперь мы уже не узнаем, кто такой Рустем и что с ним сталось. Одно ясно — фляга эта наша, а не фашистская.

Я принялся чистить фляжку песком, пока она не заблестела как новая. До самого вечера я только и думал что о фляге и о солдате с Кавказа — Рустеме. Какой он был? Что с ним случилось? Как он воевал вот здесь, где мы теперь строим новый микрорайон Весёлый? Неужели он в самом деле погиб? А может, его только ранило? Может, Рустем, остался жить? Мне так хотелось, чтобы он был жив!

…Это был страшный бой. Земля так и дрожала. В небе гудели фашистские самолёты и бросали бомбы. А наши «ястребки» их сбивали. Но тех, фашистских, было слишком много!

И танков было видимо-невидимо — «тигров» и «Фердинандов». Они так и валили, так и валили… Наши бойцы отбивали атаки, но бой был неравный, наших было меньше, и очень многие погибли. И командир погиб.

«Дождёмся ночи», — сказал самый старший солдат, который заменил командира.

Он, этот старший, был с усами. Да это же муж тёти Марины! Все остальные солдаты совсем молодые, такие, как тёти Маринины сыновья. Может, и они были здесь вместе с отцом, и оба погибли в неравном бою.

«Дождёмся ночи и тогда отойдём, — сказал муж тёти Марины. — А до ночи мы должны продержаться».

И они держались, отважные бойцы. Они залегли за камнем, похожим на львиную голову, и зарылись в землю. На них с грохотом надвигались танки, сверху их бомбили чёрные самолёты, они чуть не оглохли и не ослепли, все были изранены, но держались!

А когда начало смеркаться, наши бойцы услыхали выстрелы и позади себя.

«Нас окружили, — сжал кулаки самый старший, солдат-усач, муж тёти Марины. — Нам больше некуда отступать, но мы не дадимся в руки врагу живыми. Что скажете, хлопцы?»

«Не дадимся! Не возьмёт нас проклятый фашист! — откликнулись храбрые солдаты. — Будем биться до последней капли крови!»

Их осталось уже совсем мало, но они так отчаянно отбивались, что неприятель думал — их много. Каждый солдат бился за десятерых, а может, и за двадцатерых! На них наваливались танки, но они бросали в них бутылки с горючей жидкостью, и проклятые танки пылали, как огненные факелы.

К наступлению ночи их осталось всего десять. Девять молодых бойцов и десятый — командир, муж тёти Марины. Они знали, что отступать нельзя, и стояли насмерть.

Тут как раз на них двинулся самый большой танк, а у мужа тёти Марины осталась одна-един-ственная граната.

Он не испугался. Он вышел навстречу огромному танку и встал перед ним во весь рост. Фашисты решили, что это он вышел сдаваться в плен, и на минуту прекратили огонь: хотели взять его живым. А муж тёти Марины подошёл впритык к вражескому танку и бросился под него с последней гранатой.

Ж-ж-жах!.. Взрыв! Танк вспыхнул, как сухая солома… Так погиб геройской смертью усатый солдат, муж тёти Марины.

Девять бойцов загрустили. Они не знали, что к ним уже спешат на помощь.

На вороном коне к ним во весь дух скакал всадник — чернобровый герой, солдат с Кавказа. Конь мчался как ветер — во мраке ночи он был невидим фашистам. И всадник в чёрной бурке тоже был невидим, он словно слился с ночью, и ни одна пуля не задела его. Взмыленный конь подлетел к девяти бойцам.

«Кто здесь живой?» — крикнул всадник.

«Мы! — откликнулись девять бойцов. — Но у нас нет больше ни гранат, ни патронов. Нам нечем отбиваться».

Тогда всадник соскочил со своего боевого коня:

«Выползайте по одному, да осторожно, чтобы вас не заметили, а я буду держать оборону».

Девять бойцов поползли по-пластунски, тихо, осторожно, и их не заметили.

«Как твоё имя, друг?» — спросил последний, девятый боец, когда его товарищи уже отползли.

«Рустем», — ответил ему всадник. И ничего больше не успел сказать, потому что фашисты снова нажали, и он стал отстреливаться.

Рустем строчил из пулемёта и бросал гранаты — ведь не с пустыми руками он примчался на коне! Фашисты думали, что здесь отбивается много солдат — так быстро и ловко строчил Рустем из пулемёта, так метко швырял в танки гранаты. А тем временем девять наших бойцов, раненых и безоружных, проползли через вражеское кольцо и исчезли в темноте. Рустем их спас.

Вдруг жалобно заржал его вороной конь. Пули — целая автоматная очередь — угодили в чёрную, изогнутую, как у лебедя, шею. Рустем бросился к коню, но тот лежал уже мёртвый.

«Прощай, верный мой друг», — тихо промолвил Рустем, и слеза покатилась по его смуглой щеке. И тут в Рустема попала первая пуля. В левую руку.

Не застонал от боли Рустем, он стрелял и кидал гранаты правой рукой.