Николай Попов - Абанер

— Ой, Чуплай, спаси меня! — взвизгнула Рая, сделав круг, и бросилась хромому на грудь.

В ту же минуту Женька сорвал с нее шлем, вцепился в непослушные вихры. Чуплай с размаху дал ему увесистого тумака. Хохот рассыпался по лесу.

— С ума посходили! Надо дрова пилить, а они бесятся!

Женька отдышался и стал рукавом обтирать сажу.

— Не буду я со Скворечней работать! Преподавательская дочка!.. От нее только пакости. Знаете, кто часы на колокольне понарошку отбил? Она. Сама хвасталась.

— Эх ты, ябеда! — высунулась из-за Чуплаевой спины Рая и показала Женьке язык. — А ты!.. А твой отец взятку Бородину предлагал, чтобы тебя во вторую ступень без экзаменов приняли!.. Десять червонцев новыми. Что, неправда?.. И обещал подряд на дрова взять. «Чего, говорит, ваши коммунары напилят!» А Бородин ему шиш показал!

— Взятка!.. — насторожился Чуплай. — Про взятку мы еще спросим у Бородина. А дочку Скворечни за срыв работы представим на школьный совет.

— Не сердись, миленький Яшенька! — жалобно заюлила Рая. — Больше не буду, клянусь бородой! Лучше возьми меня замуж! Я тебя… Как по-марийски? Пеш йоратем!..

Сказала и вдруг покраснела. Ребята прыснули, девочки смутились. Этого даже от Раи никто не ожидал.

— Смотри, бесстыжая какая!

Чуплай выдрал Таратаечку за космы.

— Узнала по-марийски — люблю, замуж просишься, а шея грязная! Хватит спектакль устраивать, берите топоры!

Совсем неожиданно в лес пришла Клавдия Ивановна. Сережа думал, она посмотрит, как работают, и уйдет, но учительница скинула вязаную кофточку и принялась пилить вместе с Женькой. Пила у нее в руках ходила бойко, а Женька так старался, что лоб у парня заблестел.

В других бригадах дело тоже спорилось.

— Напрасно, Клавдия Ивановна! — виновато сказал Чуплай. — Мы одни управимся.

Щеки Клавдии Ивановны раскраснелись.

— А мне тоже попилить охота! Давай, Женя, давай!

К вечеру затихло перестукивание топоров, замолкли певучие пилы. Бригады принялись скатывать, таскать и укладывать в штабеля саженные сутунки.

— Берем раз!

— Еще раз! — ухало по лесу. Им вторило громкое: «Взяли! Взяли!»

Какое тяжелое бревно! А надо его поднять на верх штабеля. Клава согнулась дугой, Валька отчаянно пыхтел и отдувался. У Сережи задрожали колени, вот-вот он выпустит бревно, тогда оно придавит Вальку… Но бревно подхватили чьи-то сильные руки. Сережа перевел дух — Фима-монашка.

Вчетвером они затащили комлистый сутунок, Фима жалеючи поглядела на Клавину бригаду.

— Надорветесь вы. Давайте вместе… Аксенок, Липа, идите сюда!

Каково же было удивление ребят, когда Мирон обмерил штабеля и сказал, что поставлено не пять кубических сажен, а пять с гаком.

— Кубометров сорок пять!..

— Ура! — закричал Валька.

Чуплай повел плечами налево, направо.

— А что, хлопцы, давайте поставим шестую сажень!

— Правильно!

— Даешь шестую! — крикнула Клавдия Ивановна.

Опять застучали топоры, завизжали пилы. Поставить шестую сажень всем очень хотелось. Теперь ребята работали, как на пожаре, и уже не по бригадам, а кто с кем попало.

Валька перебегал с топором от елки к елке, но везде успевали обрубить сучья раньше его. Вдруг Сережа с ужасом увидел, что Валька бежит к обгорелой пихте, а та валится на него.

— Валька-а!..

Валька метнулся, но было уже поздно. Сучковая вершина, падая, с головой накрыла мальчишку.

Сутулый человек в халате, шлепая галошами, обутыми без ботинок, сошел с веранды в садик и остановился в изумлении. Еще вчера здесь ярко цвели георгины, пьяно пахли молочные табачки. В одну ночь клумба почернела. Спаленные ледяным дыханием цветы превратились в жалкие головешки. Белесый иней упал на траву, кусты акации и сирени.

Над лесом поднималось солнце. Робкие лучи дотянулись в сад. Напрасно!.. Теперь не вернуть цветы к жизни.

Человеку стало безмерно жаль георгин. Он сел на скамейку и задумался.

…Аркаша любил сидеть у матери на коленях, обхватив ее шею руками, а еще больше любил слушать, когда она играет на рояле. Пальцы матери мелькали по белым и черным клавишам, от их прикосновения рождались нежные звуки. Мальчик нередко засыпал в кресле, убаюканный ими.

Овдовев, генерал Лойко поручил воспитание сыновей свояченице. У сухонькой, близорукой тети Тины было доброе сердце. Она укладывала детей спать, читала им сказки, водила гулять по бульварам и с утра до вечера семенила по дому мелкими быстрыми шажками. А когда мальчики подросли, стала готовить их в гимназию, сперва старшего Глебушку, — потом — Аркашу.

Младший брат совсем не походил на старшего. Аркаша не любил шумные игры и рос тихим, задумчивым, не по летам серьезным. Может быть, от матери унаследовал он любовь к музыке и чуткий слух.

Только в редкие часы Аркаша менялся до неузнаваемости. Когда приходила маленькая Римма, подвижная, как стрекоза, девочка с глубоко запрятанными глазами и жиденькими косичками, они взапуски бегали по комнатам, прыгали на стулья, и генеральский дом наполнялся звонким шумом, как птичьим гомоном. Тетя Тина удивлялась странной перемене и не знала, как остановить расшалившихся детей. В другой раз мальчик с девочкой играли в четыре руки на рояле.

Гимназию Аркадий закончил с золотой медалью. Отец хотел отдать его в пажеский корпус, где учился старший генеральский сын, но Аркаша заговорил об университете.

— Так ведь это для поповичей, акцизных чиновников! — отрезал отец. — А не для тебя, потомственного дворянина.

Юноша настаивал на своем. Тихий, покорный мальчик, каким привык видеть его отец, вдруг проявил необыкновенную настойчивость. Генерал любил сына и махнул рукой. Да и годы старили Лойко. В последнее время он двигался с трудом, редко выходил из дома и часами дремал в кресле.

Студенту легко давалась математика. Он находил в ней необыкновенную прелесть. К отношениям чисел не примешивались человеческие чувства — зависть, обида, злость. Здесь нельзя покривить душой, солгать. Чистотой и точностью математика напоминала музыку. Аркадий не бывал в студенческих кружках, не любил вечеринок и прослыл в кругу товарищей чудаком.

На большой Никитской улице у подъезда консерватории часто видели скромного студента. Он появлялся здесь почти каждый день, когда кончались занятия в консерватории, садился под липами на скамью и терпеливо ждал Римму.

К тому времени у девочки-стрекозы из жиденьких косичек выросли тугие косы, и сама она вытянулась, но была такой же худенькой, воздушной. На впалых щеках загорелся яркий румянец, и еще глубже запрятались карие с искорками глаза. Она часто прихварывала, и Аркадий, не дождавшись ее возле консерватории, шел домой один.

Но были дни, когда Римма выглядела совсем хорошо. Тогда молодые люди гуляли по московским улицам, ездили в Сокольники, на Воробьевы горы, а как-то отправились в Останкинский парк.