Николай Попов - Абанер

Стояла такая же теплая осень, дубы и липы роняли листья. Гуляющих было немного, Аркадий с Риммой далеко ушли по аллеям парка и забрели в самый дальний угол. В глазах Риммы снова вспыхнули веселые искры, как у шаловливой стрекозы.

— Пробежим, Аркаша, вон до того озерка!..

Не ожидая ответа, она ринулась по тропинке.

— Догоняй!..

Она бежала так быстро, что юноша запыхался. Два раза он чуть не схватил ее за плечи, но каждый раз она вывертывалась, делала прыжок в сторону.

— Догоняй!..

Юноша с девушкой почти обогнули озерко. Возле скамейки Римма внезапно остановилась.

— Попалась!.. — торжествуя, крикнул Аркадий, но вдруг заметил, что ее душит кашель, а по спекшимся губам сползает тоненькая струйка крови.

— Я немножко посижу, Аркаша…

Он подхватил ее, как ребенка, на руки и понес к выходу.

Девушка пролежала в постели несколько месяцев, весной ее повезли в Крым, но ни море, ни горы, ни южное солнце не могли спасти Римму.

После этого молодой человек стал еще замкнутее. Мир казался ему устроенным неправильно. Студент целиком отдал себя математике. Его способности были замечены. После окончания университета выпускника оставили аспирантом на кафедре.

Тяжело и скучно было Аркадию в большом старом доме. У отца отнялись ноги, он с каждым днем становился слабее и капризнее. Кофе был то густым, то жидким, то горьким, то чересчур сладким. Старик обзывал свояченицу приживалкой, младшего сына — ученым дураком, ругал газеты, царя, министров.

— Распустил Николашка фабричную голытьбу!.. Столыпина бы на его место, Столыпина!..

В первый день войны генерал умер от паралича.

Глеб служил в штабе армии и в Москве появлялся редко. Его приезд сопровождался шумными попойками, пляской цыганок, картежной игрой. Тогда аспирант запирался в своей комнате один на один с диссертацией. Однако в 1918 году брат появился совсем незаметно, без погонов, в штатской одежде, и Аркадий даже не сразу узнал его.

За ужином Глеб говорил мало, а больше спрашивал, как и что делается в Москве. Отставив рюмку портвейна, он кисло прищурился.

— Значит по-прежнему читаешь лекции? Служишь красной сволочи? Сын генерала Лойко на службе у большевиков? Оригинально!..

— Я не служу ни «красным», ни «белым»! — ответил Аркадий. — Служу науке.

Глеб саркастически улыбнулся.

— Впрочем, так даже лучше. Дом вне подозрений… Я пробуду у тебя несколько дней, но чтобы об этом никто не знал.

Ночью к брату приходили неизвестные люди, говорили вполголоса, до утра слышалась какая-то возня. Через неделю Глеб исчез так же таинственно, как и появился. А еще через несколько дней в генеральский дом явился отряд красногвардейцев под начальством низенького человека в потрепанной шинели, который предъявил мандат Чека и ордер на обыск.

Нет ли в доме оружия? Аркадий принес отцовскую саблю и пару пистолетов. Чекист улыбнулся и попросил подписку, что оружия нет. Но когда сорвали пол в генеральском кабинете, нашли винтовки, патроны, ручной пулемет.

— Что вы теперь скажете, господин ученый? — спросил комиссар. — Хозяин дома-то вы?

Аркадий не оправдывался, он просто не знал, что говорить. Его приговорили к десяти годам тюрьмы, но заменили приговор ссылкой. Так на 30-м году жизни Аркадий Вениаминович очутился в соседней с Абанером деревушке.

Вот здесь его и отыскал Бородин и предложил уроки математики. Лойко сперва не понял, о чем речь, отодвинул недоплетенную корзину и долго глядел на странного человека, не зная, принимать ли всерьез его речь.

— Я читал математику студентам. Право, не знаю, поймут ли меня дети?..

— У нас не очень маленькие, — улыбнулся Бородин. — Есть даже чересчур большие. Это, наверно, вам больше подойдет, чем корзины плести.

Они разговорились. Ссыльный почему-то почувствовал доверие к коренастому человеку с мужицким лицом и рассказал ему, за что сослан, ничего не скрывая.

— Я не знаю, можно ли мне? В моем положении?.. Кроме того, видимо, надо вести эту коммунистическую пропаганду… Но я в нее не верю и не могу призывать к коммунизму не от чистого сердца.

Бородин удивился прямоте ответа.

— Но математику-то вы можете преподавать от чистого сердца?

— Математику?.. Да!

…Где-то далеко звенел заливистый звонок. Трель росла и становилась настойчивее. Обернувшись, Лойко увидел своего ученика Зорина, который пробегал мимо, размахивая колокольчиком, и весело кричал: «Подъем! Подъем!»

Кажется, его друга вчера придавило дерево? Жаль мальчишку! Бородин вечером собирает школьный совет. А разве собрание поможет Гулю?..

Учитель поднялся и медленно пошел к дому.

У Вальки была сломана правая рука, поцарапано лицо, под глазом вздулась синяя шишка. Врач хотел положить его в больницу, но Валька так упрашивал оставить его в общежитии, что доктор наконец согласился и сдал больного под наблюдение Натальи Францевны.

В белом халате, с завитушкой седых волос на голове, со склянками и бинтами в руках, ничуть не похожая на учительницу, она весь вечер просидела возле Валькиной постели, делала примочки, колола шприцем к приговаривала:

— Вот так, Валя! Терпи, Гуль!

— Наталья Францевна, вы только домой не пишите!.. — стонал Валька. — У мамы сердце больное. Перепугается.

— Ладно, не будем жаловаться, а ты осторожнее будь. Этак и без головы останешься.

Она ушла, строго наказав ребятам не давать Вальке подниматься, поворачиваться и даже разговаривать.

Валька лежал перебинтованный, бледный и тихо сопел. Когда он задремал, Чуплай лег спать и наказал разбудить его через три часа, а Сережа остался дежурить у больного.

Мигала коптилка, и, наверно, от этого сами слипались глаза. Комната куда-то уплывала, вместо нее появлялись штабеля, бревна, слышался визг пил, удары топоров. И опять обгорелая пихта падала на Вальку… Но что это? Кто-то пробежал по комнате, с визгом заскрипела дверь. Сережа вскочил и увидел, что коптилка вот-вот погаснет, а Валькина постель пуста.

— Чуплай! Вальки нет!..

Они догнали его за углом общежития. Мальчик торопливо шел, придерживая сломанную руку, невидящие глаза блестели в темноте.

— Ты куда, Валя?

— К розовому кусту!.. За Жар-птицей!..

Неужели Валька сошел с ума? Сережа стал уверять друга, что птицы нет, что ему только кажется, но Валька не хотел слушать и рвался вперед. Чуплай легонько толкнул Сережу в бок.

— Раз Гуль говорит — значит, есть. Мы ее завтра поймаем. Коммуной. А сейчас пойдем спать.

Может быть, подействовало слово «коммуна»? Валька перестал рваться, товарищи отвели его в комнату. Он сел на кровать, свесив босые ноги, и горько заплакал.

К счастью, утром к Вальке вернулось сознание, и сколько его ни спрашивали, он никак не мог вспомнить, о чем говорил ночью и куда хотел бежать. Таким смирным и спокойным ребята еще не видели Гуля.