Николай Попов - Абанер

— Позвольте мне! — встала Наталья Францевна и сочувственно поглядела на «представителей». — Я очень ценю ваш благородный порыв, товарищи, все сделать своими руками: напилить дрова, построить станцию. И это в какой-то мере не извиняет… но объясняет возмутительную выходку Чуплая. Но хватит ли ваших сил? По-моему, не хватит… Поверьте мне, комсомольцы, я вас втрое старше, немножко разбираюсь в медицине и определенно заявляю. Если даже никого не задавит в лесу, пилить и таскать бревна вам непосильно, во вред здоровью. Назар Назарович трезво на вещи смотрит. Давайте прислушаемся к голосу опытного педагога.

Сережа слушал, вытягивая шею, и не понимал, кто прав — Бородин или Скворечня. От слов Натальи Францевны у него сильнее заныли усталые плечи. О чем это Чуплай шепчется с Мотей и старостой третьей группы?

На учителей горячая речь Натальи Францевны тоже подействовала.

— Какие из Липы и Горошек лесорубы?

— Разве мало таких?

— Электростанция просто утопия, товарищи!

Какая-то учительница сердито сказала: «Это совершенно невозможно», Яснов-Раздольский с жаром доказывал, что из-за работы в лесу срываются репетиции хора. Даже добродушная библиотекарша, которая никогда никому не возражала, сейчас неодобрительно покачивала головой. Над мохнатыми бровями Бородина сдвинулись морщины. Вдруг он увидел окаменелую фигуру Лойко. Математик сидел в углу под фикусом и за все время не проронил ни слова. Строгий профиль напоминал изваяние, только глаза были живыми и грустными.

— Ваше мнение, Аркадий Вениаминович, почему вы отмалчиваетесь? — упрекнул Бородин.

Лойко очнулся.

— Мне думалось… Мне казалось, я не имею права выносить суждения, поскольку сам не заготовляю дрова… — Он помолчал, встретил пытливый взгляд Сережи, в глазах учителя мелькнула искра жизни. — Я видел, как они работают. Это великолепно! Я сам себе не верил… Они способны не только заготовлять дрова, а гораздо больше. И если мне позволено, я бы голосовал за станцию…

Это было как гром с ясного неба. Бородин крякнул от неожиданности, на лице Натальи Францевны застыло удивление, а «фракция» захлопала в ладоши.

— Где вы видели, как они работают? — язвительно спросил Скворечня.

Свет в глазах Дойки погас, лицо снова стало равнодушно-грустным.

— Я не привык говорить о том, чего не видел.

«А может, будут строить?» — опять подумал Сережа и, расхрабрившись, поднял руку.

Но Бородин больше никому говорить не разрешил. Вопрос ясен, время дорого. Сердитый и неприступный, распрямился он над столом.

— Работа тяжелая и, правильно Наталья Францевна сказала, — почти непосильная… Больше того, кто-то написал жалобу в губоно. Дров нет, ребят замучили, учебный год под угрозой срыва.

— Какая низость!

— Кто написал?

— Кто?! — раздались удивленные голоса.

Бородин развел руками.

— Этого нам не сообщили. Да не все ли равно? Жалоба по существу правильная… — Он словно забыл, о чем говорить, широкие плечи поднялись и опустились. — Предлагаю заготовлять дрова и строить станцию своими силами. Своими руками делать работу, которую Наталья Францевна назвала почти непосильной. Другого выхода нет. Свет и тепло нужны, как воздух. А вот о здоровье учеников надо подумать. Кто нам позволил, Назар Назарович, заставлять девочек бревна поднимать? Липу, Элину Горошек? Что у нас — взрослых ребят нет?.. И напрасно Некрасова уверяла, будто Валька сам на дерево наскочил. Мы виноваты, что у него сломана рука. В первую очередь — я, потом вы — Назар Назарович…

— И я!.. — вздохнула Клавдия Ивановна.

— И я, — угрюмо сказал Чуплай.

Но Евграф Васильевич даже не взглянул на них.

— Вот так, товарищи…

И опять комната наполнилась разноголосым гулом. Теперь Сереже казалось, что за электростанцию будут голосовать все. На этот раз он почти не ошибся. Такова была сила убеждения этого человека, что руки дружно поднялись. Только Назар Назарович голосовал против, а Наталья Францевна воздержалась.

Ночью метался ветер, сердито барабанил по крыше дождь. Глухо стонали сосны, хлопали ставни, избушка вздрагивала.

Ровно в полночь престарелая монахиня мать Евникия (в миру Авдотья) по многолетней привычке поднялась на молитву. Облачившись в апостольник, она подлила масла в лампаду, сделала три земных поклона и раскрыла на столике заложенное лентой евангелие.

«Восстанет народ на народ и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам», — читала старуха, стараясь вникнуть в смысл писания, но шум ветра и дождя не давал сосредоточиться, будил мрачные мысли. Ей казалось, что за спиной стоит смерть, такая же дряхлая, как она, старуха с провалившимися глазами, острой косой и могильным дыханием.

Смерть давно подкарауливала Евникию. Что бы ни делала монахиня, куда бы ни шла, смерть неотступно следовала за нею, всюду сторожила ее. Старица так привыкла к смерти, что не боялась своей спутницы, а иногда сердилась, чего она медлит, не делает своего дела.

Чем больше жить, тем больше погружаться в скверну. Святой монастырь разорили, сделали из него сатанинский притон. Раньше на воротах обители под распятием Христа были написаны слова: «Приидите ко мне все страждущие, обремененные, и аз упокою вы». А теперь на воротах красное полотнище, и на нем что-то намалевано про коммуну. Не слышно в Абанере благолепного пения святых стихир. Вместо них раздаются охальные песни, визг, хохот. Пляски да гульбища осквернили землю монастыря.

Евникия истово перекрестилась и снова стала читать:

«Вдруг, после дней тех скорби, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются».

— Да, да, последние времена! Вот и евангелие свидетельствует, — зашептала она. — Все сбывается по святому писанию. Скоро конец.

Но мысли о конце мира и смерти не умиротворили злобу в сердце. Бог не потерпел грехопадения Адама и Евы, выгнал торгашей из храма. Почему же сейчас терпит школьную коммуну? Не пошлет потоп, не разверзнет землю под ногами хулителей, не испепелит огненной колесницей пророка Ильи?

Игуменья Людмила не заступилась за святыню. Когда пришли отбирать монастырь, отправила сундуки с добром в Казань и сама туда со своей родней подалась. Людмиле что? На готовое в монастырь купеческая дочь пришла. Будто для нее Евникия возводила хоромы, собирала по копеечке на святое место Абанер. По-божьему судить, быть бы ей главой обители. Так нет, архиерей не допустил. Когда возвели два корпуса, прислал Людмилу, а Евникию, мужицкую кость, под начало купчихи, в послушание.

Старица вздохнула. О чем она думает, окаянная? За спиной смерть, а тут суетные мысли, зависть, злоба.