Юрий Сальников - Человек, помоги себе

Я поняла — это та самая халупа, которую Дина и Лариса сняли, чтобы жить вместе.

Мы вошли через сени в низенькую кухню. Перед нами стояла очень худая, словно почерневшая от старости женщина в сером платке, повязанном у подбородка. Она хмуро посмотрела на нас, бросила неодобрительный взгляд в сторону комнаты, откуда неслись звуки гитары, и, поджав бескровные губы, по-хозяйски важно удалилась за темный полог в глубине кухни. Владелица халупы явно не испытывала радости от квартирантки, которую послала ей судьба.

Да и чем могла порадовать Динка?

Она валялась полураздетая, растрепанная, с гитарой в руках, закинув голые ноги на спинку кровати, и неистово била пальцами по струнам, будто играла не на гитаре, а на балалайке. В комнате, тесно заставленной громоздкими вещами, поражал беспорядок — повсюду небрежно раскиданы чулки, кофточки, платья, на столе сохли остатки еды, среди грязных стаканов высилась неизменная бутылка, на этот раз недопитая, с портвейном.

— Скажите на милость! — Дина села, свесив ноги, и с насмешкой согнулась, вроде сделала мне поклон. Увидеть здесь Ларису ей было не в диковинку, на нее она даже не взглянула. А меня сразу обдало запахом духов или одеколона, будто ароматное облако, постоянно окружавшее Дину, распространилось на всю комнату. Должно быть, не один пузырек вылила Черпакова, «очищая атмосферу» этой халупы, где многолетняя затхлость старомодного уюта перемешалась с парфюмерной терпкостью, табачным дымом и винными парами. — Прошу, пане! — Царственным жестом, в котором тоже просквозила насмешка, Дина показала на стол и сама потянулась к бутылке. — Давай стаканы, Ларь! Эх, пить будем, гулять будем, — запела она вдруг пронзительным голосом, притоптывая. — А смерть придет…

— Не надо, — сказала Лариса, отбирая у нее бутылку. — Тебе уже сверх нормы.

— А ты учетчик? Контролер надо мной? Лей, говорю!

— Нет. — Лариса решительно отставила бутылку подальше и протянула фотографию. — Вот, смотри.

— Что это? — Динка тупо воззрилась и тут же расхохоталась, падая на кровать. — Состряпал-таки, уродопал!

— Что же смешного? — не выдержала я.

— А что прикажешь? Плакать? — Лежа на спине, она потрясла фальшивкой. — Техничная получилась хохмочка, правда?

— Так ты знала? — испуганно, боясь поверить, что это возможно, выдохнула Лариса.

Дина расхохоталась громче прежнего.

Лариса растерянно пробормотала:

— Это же гадость.

— Да дуры вы обе, дуры стоеросовые! Я бы гордилась — такое тело! — Она вскочила и с бравым видом прошлась по комнате, хвастливо красуясь голыми ногами.

— Гадость, гадость, — повторяла Лариса.

— Что причитаешь? — разозлилась Динка. — Ну, переснял Сирота, подумаешь, телячьи нежности! Да, вот, вот! — с яростью разорвала она фотографию в мелкие клочья и бросила вверх — взмыли черно-белые бумажки и рассыпались по полу, а Динка начала их топтать, приговаривая: — Вот и все, вот и все!

— Нет, не все, — сказала Лариса. — А позор? Ее позор там, перед всеми?

Динка замерла передо мной.

— Ах, позор? Позора, значит, испугались? А какой он бывает, этот самый позор, знаешь ли хоть? — И вдруг снова, повернулась к Ларисе. — Зачем ее привела? Честь принцессину отстаивать? Гада-фотографа на чистую воду выводить? Защиты искать? От подонков? Справедливости? А я сама такая… Да, да! Еще хуже! Ты жить со мной здесь раздумала, инспекторик уговорил вернуться, и с ней теперь водишься? Так чего же хочешь? Чтоб я о вас беспокоилась? А обо мне кто будет? Кому я нужна? Такая вот… Дешевка распоследняя, да, да, вот! — Она лихорадочно задвигала тарелками, что-то выискивая среди них, и нашла — показала измятую десятирублевую бумажку. — Вот, вот! — Выставила на ладони, снова скомкала, отбросила с брезгливым выражением и ухватилась за бутылку. Но тут же села, сгорбившись, обмякнув, опустив плечи, отрешенно уставившись взглядом в пол.

Мы с Ларисой переглянулись. А Дина заговорила, не глядя на нас, сама с собой, тихо, будто через силу ворочая мысли-камни:

— Докатилась! Все нипочем — один, другой, третий… Куда как весело. А сегодня — этот… красавчик, стихи читал и вот — выложил! С грязью смешал. Никто еще так… Ну, да стою того, стою, королева для всех. А вы про это? — Она пнула ногой клочки фотографии на полу и опять, вскочив, взялась за бутылку, но вина уже не было. Динка с ожесточением всадила червонец в горлышко. — Вот, вот, ночь любви, счастье-утехи, вранье все, тоска смертная, противно все, пакостно! — Она уронила на стол голову и навзрыд заплакала, вцепившись побелевшими пальцами в волосы.

— Дин, ну, Дин, — подошла к ней Лариса и тронула за плечо, но участливый тон и это легкое прикосновение окончательно вывели Динку из себя — разъяренная, с покрасневшими и распухшими от слез глазами, она оттолкнула Ларису, закричала:

— Катитесь, катитесь от меня, чистенькие! И так дышать нечем, вонюга кругом! — Она засуетилась, зашарила по карманам халата и, вынув флакончик с духами, начала расплескивать духи направо и налево, неистово бормоча: — Вонюга, вонюга!

Она была как очумелая, и я и Лариса глядели на нее со страхом, не зная, как успокоить. В этот момент в комнату вошла хозяйка. Она стремительно, с удивительной для ее возраста проворностью приблизилась к Динке, обняла за плечи и, прижав к себе, сказала властным глухим голосом:

— А ну, уймись!

И Дина покорилась — на руке, по-матерински ее приласкавшей, беспомощно всхлипывая, затихла.

Стародавняя истина: все познается в сравнении…

Еще час назад мне казалось — я самый разнесчастный человек на свете. Я не знала, куда деваться от стыда, обиды и оскорбления. И прижимая к груди злополучную фальшивку, сломя голову мчалась к Ларисе, не ведая зачем, но с тайной надеждой — она мне чем-то поможет.

Но вот обрушилось на нас с Ларисой у Динки такое, что затмило мои горести, наполнив сердце болью и состраданием к девчонке, ощутившей ужас своего падения.

Что уж говорить о собственном позоре, если так безжалостно растоптано Динкино достоинство? Виновата в этом она сама или еще кто-то — какая ей сейчас разница? Сейчас ей тошно и она плачет обессиливающими слезами. Хорошо еще, что в такой момент оказалась рядом с ней мудрая старая женщина, на плечо которой Дина смогла приклонить свою забубенную голову.

Мы долго стояли с Ларисой на трамвайной остановке в толпе ожидающих третьего маршрута и молчали, лишь изредка переглядываясь, без слов понимая друг друга. То, что переживала где-то там, на узкой улочке, за нашими спинами, в низенькой тесной халупе, Дина Черпакова, ждало бы и ее, Ларису Нечаеву, не удержись она от соблазна — шагать навстречу развеселой жизни. Теперь-то видно: не очень и весело было Динке — смеялась и хорохорилась она всегда с деланной удалью, выставлялась с бравадой, но уже не раз и звериным воплем прорывалась у нее эта смертная тоска: «Эх, изуродовала бы всех!» Конечно. Разве можно жить, когда в душе ни любви, ни святости, и никакой привязанности, — и даже спасительной веры в будущее свое счастье нет ни капельки…