Юрий Сальников - Человек, помоги себе

Нет, я не ставила себе в заслугу, что удержала Ларису. В конце концов, Динкина истерика могла разразиться без моего присутствия. Рано или поздно — это обязательно бы случилось на глазах Ларисы. И независимо от моих усилий — оторвать Ларку от такой подружки — ее жизнь повернулась бы к лучшему, я так считаю. И все-таки, думая сейчас о них обеих, я невольно перебирала в памяти собственные попытки помочь Ларисе. Пусть я достигла малого и тот же Леонид Петрович или просто определенные обстоятельства помогли ей куда больше, я все же старалась не зря.

И если бы пришлось начать сначала, я повела бы себя точно так же, даже зная, что расплатой за это будут фотофальшивки. Потому что пусть мстит мне кто хочет — и Сирота, и Динка, и вся их шатия! — я для всех для них враг, — ну и пусть, все равно не отступлюсь от Ларисы, как она сейчас не отступается от меня, а помогает, стараясь вывести этого Сироту на чистую воду.

Обо всем этом хотела я написать в дневник, но, пока сидела и соображала над белым листком, в прихожей мелодично и нежно пропел звонок: кто-то явился.

Зинуха или Лариса? Я подлетела к двери, и не спрашивая ничего, распахнула ее и… Нет, конечно, от неожиданности не умирают. Но несомненно — каменеют. Я закаменела. Передо мной стоял Бурков.

— Здравствуй, — пробасил он глухо, переминаясь с ноги на ногу. С него стекала вода: мокрая куртка, мокрая кепка-баран, грязные ботинки. — К тебе я.

Этого можно было не говорить — ясно, не к родителям. Он помолчал.

— Выйди на минутку.

— К-куда? — Я обрела наконец дар речи, хотя и не полностью.

— Ну, сюда. — Он бросил настороженный взгляд в глубь квартиры, и я поняла: стесняется войти не только потому что мокрый и грязный, но и потому прежде всего, что не хочет говорить при моих домашних.

Я отступила на шаг:

— Входи. Никого нет.

Он вошел и остановился у самого порога, по-прежнему переминаясь с ноги на ногу, и снял кепку, не глядя на меня.

— Я ненадолго.

Мы стояли друг перед другом и молчали — он хмурился, сводя брови-спичечки на переносице, уставившись глазами в глухую стенку прихожей, а я смотрела на него и ждала, что он скажет.

И он сказал:

— У тебя «Господа Головлевы» есть?

— Хочешь прочитать?

На днях Юлия предупредила нас, что вслед за Некрасовым мы начинаем изучать Салтыкова-Щедрина — готовьтесь, читайте. Вот, значит, Бурков и забеспокоился. Похвальное рвение. Только похоже — это примитивный ход. Я вспомнила, как в день моего рождения так же, стоя на этом месте, лепетал Ясенев-Омега: шел мимо, заглянул случайно. Велика у мальчишек охота темнить! Нет чтобы сразу признаться: пришел потому-то. Непременно сочинят какую-нибудь дурацкую причину.

Я вынесла книгу. Н. Б. взял ее, даже не взглянув. Вид у него был необычный. Не то смущен враньем про книгу. Не то мучает еще что-то.

— Послушай. — Басок вибрировал, срывался. Глаза все также упирались в стенку. — Ты на меня не сердись, ладно?

— Я?

— Ну, бывает ведь. Сотворишь. А потом сам не рад. Так что не сердись.

— Да за что?

— За все. — Он впервые посмотрел прямо на меня, и я подметила в его глазах такое страдальческое выражение, что мне сделалось не по себе. А он громко повторил: — Ну, за все, за все, поняла? — И ринулся из квартиры, с силой захлопнув за собой дверь, затопал по лестнице вниз, я слышала, как тяжело удаляются его шаги.

Я стояла опять закаменелая, не пытаясь остановить или окликнуть Буркова, отгороженная от него не только звонко щелкнувшей замком дверью, но и стремительным потоком мыслей, которые захлестнули меня. Зачем он приходил? За что извинялся? За грубость вчера на улице? За свои приставания? За неуважительный тон и оскорбления раньше, в классе? «За все, за все, поняла?»

Нет, я ничего не понимала. Стояла уже у окна в комнате, глядела, как заливает неприютную улицу дождь, как бегут по стеклу расплющенные капли шустрыми змейками, и не могла понять, зачем Н. Б. приходил, не побоявшись даже такой погоды, весь вымокший…

Я никому не сказала о том, что он был у меня. Ни родителям, ни девочкам. С Зинухой встретилась не сразу — она не явилась ко мне, как хотела. Уже вечером позвонила, сказала: приду завтра.

А Лариса прибежала. Тоже вся мокрая — дождь не переставал хлестать. Но ей не хотелось сидеть дома. Потянуло к нам, и мы опять все вместе — с мамой и папой — ужинали, смотрели телевизор и разговаривали о разном. О фальшивках, конечно, тоже.

Папа пришел от Леонида Петровича, уверившись, что виновный за грязную подделку будет наказан. А мама удивлялась, как это можно докатиться до подобной гадости. Лариса сказала, что ни у Сироты, ни у Гвоздилова нет совести, они ни с кем не считаются, делают только то, что им хочется.

А едва мы остались с ней перед сном одни, она со вздохом сказала, что ей очень жалко Дину. При родителях о Дине мы не вспоминали — может, потому, что ни папа, ни мама не знали про нее всех подробностей, мы с Ларисой так и не посвятили их в ее дела.

Теперь же, лежа, шептались, и Лариса сказала: Леонид Петрович обещал поговорить с Черпаковой безотлагательно.

— А у меня завтра мамуля прикатывает, — вдруг сообщила Лариса и не то усмехнулась, не то снова вздохнула. Я не стала ее ни о чем больше расспрашивать — тут уж мне все было понятно: ожидает Ларку серьезное испытание. Но опять-таки обещал Леонид Петрович помочь и ей. И он уже говорил с ее новым начальством из галантереи — только неизвестно, останется ли Лариса там или подыщут ей другое место или вообще закончит девятый класс, а потом уже уйдет в техникум. Ей ведь надо добиться главного — выйти из-под мамулиной опеки, чтобы жить независимо от ее денег, которые добывает она всякими махинациями.

Утром Лариса ушла — до приезда мамули она должна все-таки помогать толстой женщине в киоске на базаре.

А я села готовить уроки. Их было немного на понедельник, и расправившись с учебниками, я попробовала писать сочинение. То самое, с вопросом: «Зачем я?» Хотя бы начать. Но, как и вчера над дневником, разбегались мысли. Не придумывалась даже первая фраза.

А тут еще папа опустился за почтой и принес среди вороха газет конверт из Ленинграда. От Майки Федотовой, Аннушкиной «бывучки».

Она оправдывалась, что долго не отвечала — находится в страшном цейтноте: перешла в группу СОП, специальных оптических приборов, и проходила технологическую практику на заводе медицинского оборудования. На этом заводе медицинский инструмент изготовлялся еще при Петре Первом. Конечно, вместо громадных нынешних цехов была здесь тогда одна-единственная крохотная избенка. А занятия сейчас у студентов отнимают массу времени, причем половина — занята электроникой. «Из этого ты сама можешь сделать вывод, — писала Майя, — какой ответ напрашивается на твой вопрос: почему я теперь не пишу стихи? Нет, не только из-за недостатка времени. А потому, что все мое время уходит на дело, которое будет главным делом в моей жизни. Искусство люблю по-прежнему, стихи тоже, но вижу: мало преуспеваю в их сотворении и потому предпочитаю наслаждаться чужими, истинно великолепными. Но по-настоящему увлечена я сейчас поэзией, заключенной в потоке цифр и математических формул. Могла ли я предполагать, что так увлекусь техникой? Все же каждому человеку предназначено любимое дело! Только надо его найти. Плохо, когда ничем не интересуешься в школе, но плохо, когда интересует и слишком многое — не знаешь, что выбрать. И все-таки самое главное — как ты будешь свое избранное дело делать! Потому что ведь, даже имея самую возвышенную профессию, можно оставаться ничтожным обывателем. И летчик может быть слепым кротом, а шахтер — парящим в небе звездочетом. «Рвись в небо, даже зарываясь в землю» — вот лозунг, который провозгласил недавно в письме ко мне Валерий Заморыш. Поразил он меня: ушел из восьмого и затерялся, да подал голос, написал Анне Алексеевне. Был вроде не очень выдающейся личностью, хотя и с характером, — таким запомнился, а теперь… «Рвись в небо…» Молодец, право. И еще вообрази — до сих пор помнит мои стишки, написанные тогда и уже забытые мною, — про весну в октябре. Там есть строчки (он переписал мне все целиком): «Весна девчонкой озорной пришла негаданно за мной. И даже звезды в вышине трубят мне громко о весне». Говорит, что скоро приедет к вам. И сообщает, что наш Кот-Котофеич хранит какую-то очень важную его тайну. Даже вроде намекает — связано это со мной. Совсем заинтриговал — интересно! Жалеет, что не сможем с ним пока увидеться. Подчеркивает — пока! Судя по письму и по фотографии (которую прислал) — хороший он стал паренек, право! Когда увидите его — непременно передайте большущий привет, в дополнение к посланию, которое я ему уже отправила. И Анне Алексеевне, конечно, тоже привет, и всем вашим тоже. Как твои дела? Надеюсь, черкнешь? Майя Федотова».