Юрий Сальников - Человек, помоги себе

И убежала, как влетела, не переставая охать.

Последним в этот вечер был телефонный разговор с Ларисой. Она тоже уже все знала, и, хотя не охала, не ахала, в ее сдержанном голосе чувствовалось не меньшее волнение:

— Допрыгались, субчики. Ты-то перепугалась как — воображаю. Хорошо хоть с солдатом-«бывучем» в порядке. А у меня мамуля прикатила. Да! Ко мне Марат завернул. Он ведь докопался.

— До чего докопался?

— Еще не знаешь? Ну, ладно, — словно заспешила она. — Завтра.

— Говори! — потребовала я.

— Завтра, завтра. — Запели тоненькие гудки.

Я застыла у телефона в задумчивости. «Марат докопался». Из-за этого происшествия на задний план отодвинулась история с фотофальшивками. И все мои мысли о Буркове. Но вот на что-то намекнула Зинуха. И не захотела ответить Лариса. Да и мама смотрит настороженно.

— С Ларисой сейчас разговаривала?

— Да.

— Как у нее?

— Ничего. Завтра придет в школу. — Я нахмурилась и, съежившись, передернула плечами. Сделалось вдруг зябко.

— Ты что? — с тревогой спросила мама.

Не зажигая света, не раздеваясь, прямо в халате, повалилась я на кровать. И невольно ойкнула: острой болью отозвалось в боку, куда ударил этот подонок.

За дверью о чем-то пошептались родители. И мама появилась на пороге, в полосе света черным силуэтом. Только пышные волосы озарились золотым венцом.

— Почему не ложишься как следует? — Я промолчала. — Нездоровится? — Она закрыла дверь, полоса света исчезла. Мама подошла ко мне и легла рядом, пристроив локоть на подушке, подперев голову рукой. Ее глаза близко-близко от моих — в отблесках фонарей с улицы влажно блестят. — Что, дочь? Навалилось сразу многовато, да?

— Да.

— Ну, ничего. — Мама положила руку под мою голову, сама тоже улеглась на спину. — На то и жизнь. Так бывает.

— Да. Трудное занятие.

— Что?

— Жизнь — трудное занятие.

— Нелегкое.

Она тоже умолкла. Мы думали, каждая о своем.

— Мам…

— Ну?

— А почему в жизни много плохого?

— Много?

— А по-твоему, мало?

— Есть. Но не больше, чем хорошего.

— Половина наполовину?

— Это — как взглянуть.

— А-а-а, все перемешано. Разноцветный винегрет.

— Ну, нет, — возразила мама. — Я бы сказала иначе: цветная картина. Не мазня без смысла, а гармония. Кровь — красная. Снег — белый. Небо — голубое. Трава — зеленая. У всего свой цвет. Если же перемешать, будет серый.

— А черный?

— Черный вообще — не жизнь. Пустота и мрак. Смерть.

Я прикрыла глаза и увидела руки Заморыша — все в крови. Как он держал их перед собой, грузно оседая на землю.

— Мам…

— Ну?

— А он будет жить?

— Конечно.

— Из-за меня же с ним так…

— Нет. — Опять возразила мама. — Была бы не ты, он поступил бы точно так же.

— Но если бы я не связалась с этими, они не напали бы на меня и ничего бы не было.

— Ты раскаиваешься?

— Подальше от таких надо.

— Ну вот! А недавно сама утверждала: надо действовать! Испугалась? Пасуешь?

Было странно слышать от мамы эти слова: кажется, впервые в нашей жизни она не уговаривала меня быть осторожной, а, наоборот, хотела, чтобы я не пасовала перед опасностью, не отступала и не боялась. Но я и не испугалась. Просто обидно — мало успела.

— Ты сделала главное, — продолжала мама, будто прочитав мои мысли. — Правильно оценила их, какие они и что стоят. Своими поступками они показали, что ты не ошиблась. Самое тяжелое, дочь, именно это — ошибаться в людях. Разочаровываться. Особенно если поначалу тебе человек казался хорошим. Тут требуются большие душевные силы — выстоять.

Она говорила так, словно подготавливала меня к чему-то важному, на что еще потребуются мои душевные силы. А я вспомнила, как в позапрошлую ночь, лежа здесь же, мы шептались с Ларисой. И неожиданно для себя самой спросила:

— Мам… А ты любишь папу?

Она ответила не сразу:

— А ты как думаешь?

— Кто вас знает, взрослых. Вы иногда и обманываете нас.

— Когда обманываем самих себя. Потому что никуда не скроешься от самого себя.

Она опять помолчала, и я подумала: неужели отделается сейчас какой-нибудь нравоучительной фразочкой, вроде излюбленной: «В твои годы отец и мать…» Но нет! Она заговорила совсем иначе.

— В молодости, Оля, я любила одного человека. У нас с ним не получилось семьи. А потом встретила папу.

— А где он сейчас?

— Тот?

— Да.

Она опять помолчала.

— Умер.

— А папа знает о нем?

— Да.

— Но папу-то ты любишь? — повторила я свой вопрос.

— Да, я люблю папу. Только это сложное чувство, дочка, — любовь. Понимаешь, временами я думаю, что с тем человеком мне было бы лучше…

Я, не шевелясь, замерла. Даже затаила дыхание. Никогда, никогда еще мама не разговаривала со мной так откровенно, по-взрослому, по-женски. На какую-то секунду мне стало неловко. И очень обидно за папу. Он так любит ее, а она? Думает еще о ком-то. О чужом для нас человеке. Но тут же я подумала о ней самой. А разве ей легко, если через столько лет — вот уже и я совсем большая! — все еще вспоминает она, с кем ей было бы лучше?

Нет, наверное, мне этого пока не понять. Так могу ли я беспощадно судить ее?

— Мам, а знаешь. Фотографии-то разбросал, должно быть, Бурков.

Мгновение назад я и не предполагала, что скажу про него. Назову его имя. Да еще — возводя столь чудовищное обвинение-подозрение. Но откровенность за откровенность.

Мама спокойно ответила — без малейшего колебания:

— Да.

— Так ты знала?

— Нам с папой сообщил Леонид Петрович.

— Значит, поэтому ты…

— Что?

Нет, я не была уверена, что она заговорила со мной о том, как тяжело разочаровываться в человеке, имея в виду Николая Буркова. И все-таки? Неужели решила подготовить меня? Не поучать, как до сих пор, а, окончательно отказываясь от всяких нотаций: «Мы в твои годы…» — говорить опять-таки только по-взрослому, на равных.

Зачем же мне еще от нее таиться?

— Знаешь, мама. В кино я тогда с ним была.

Она легонько прижала меня к себе.

— Знаю.

Как? И об этом? Неужели давно догадалась, что он мне нравился? Но ни словом не выдавала себя, стараясь молча понять и меня, и его — какой же он, новенький ученик, признанный в классе авторитет, заморочивший голову глупенькой доченьке?

А правда — какой?

Я и сейчас не знаю — типичный куркуль, достойный наживистых родителей с их домом-дворцом или еще хуже — себялюбивый подлец, дружок преступников?

Но еще же и человек, который пришел ко мне и сказал: «Ты не сердись, я сам не рад».

Только все равно, все равно! Какой бы он ни был, нет мне до него дела. И пусть не волнуется мама — я стойко перенесу разочарование в том, кто мне когда-то нравился. И не буду думать о нем — не то что всю жизнь, как думает о ком-то она, но уже и завтра, и сегодня, сию минуту.