Юрий Сальников - Человек, помоги себе

— Вот у Черпаковой трудно в семье, — продолжал он. — Да, очень трудно. И начала она чуть ли не с десяти лет бунтовать против нескладной жизни родителей. Сначала по-детски наивно. Бегством из дома. Нежеланием учиться. А потом в пору повзросления — бездумным развлекательством, свободным разгулом… Но разве единственный путь был предуготован для нее жизнью? А сколько с ней беседовали, внушали, убеждали, взывали и к ее сердцу, и к разуму учителя, работники милиции, представители разных общественных организаций? Почему она никого не послушалась, а выбрала дорожку полегче — под уклон? И к чему пришла? Так разве ничего не зависит от самого человека, если уж он хочет считать себя взрослым?

— Человек, помоги себе сам, — сказала Зинуха.

— Что? — не расслышал Леонид Петрович.

Краснея от смущения, Зинуха объяснила:

— Это слова композитора Бетховена. «Человек, помоги себе сам».

Леонид Петрович обрадованно, по-мальчишески воскликнул, ткнув указательным пальцем в воздух:

— Вот, вот, точно! Помогай, человек, себе! Кстати, Нечаева-то начала помогать себе. Чего, к сожалению, не могу я сказать кое о ком другом.

Леонид Петрович посмотрел в угол, на Буркова. И я покосилась туда: Н. Б. сидел — низко опустив голову, навалившись грудью на парту.

Неужели и в самом деле он не хочет помочь себе?

Ведь правда же — безразлично, какие у него родители. Пусть наживистые в своем богатейшем доме… Ему-то разве обязательно быть похожим на них? Да и неизвестно еще, в кого мы больше получаемся. Лариса, во всяком случае, не в мамулю. А может, и не в родного отца. Просто — в хороших людей, которых много вокруг нее. В нашу Аннушку, в ее Олега Ивановича, в Леонида Петровича. Даже в мою маму! А что? Влияют на нас не одни родители! Вообще взрослые. Так зачем же Николаю Буркову брать пример только с плохих? А почему бы и не с хороших?

Должно быть, все догадались, что инспектор милиции намекнул на Буркова, и Землюков спросил:

— Что же будем с ним делать?

— Дай ему последнее слово, — подсказал Марат.

«Последнее. Как подсудимому», — подумала я.

— Говори, — сказал Землюков.

Но Бурков и теперь упрямо молчал.

— Тогда будем голосовать, — сказал комсорг.

— За что? — спросила Розка.

— Здрасте! Сама предлагала: гнать из комсомола.

— Пусть он все-таки скажет, — послышались голоса.

Нервная усмешка передернула его тонкие губы, он еще ниже опустил голову, крепко сцепленные пальцы лежащих на парте рук побелели от напряжения. Где же твоя былая невозмутимость, солидность, степенная независимость, жалкий ты, жалкий Сивкин-Буркин?

Я не могла больше смотреть на него, отвернулась и неожиданно для самой себя сказала:

— Оставьте его! Он больше не будет.

— Что не будет? — Марат сердито уставился на меня. — Это просто какая-то комедия, фарс, сказки Шехерезады! Мы хотим, чтобы сказал он, а ты? За него уполномочена? Адвокат? Жалеешь? А он тебя жалел, когда картиночки в почтовый ящик подкидывал?

— Мстить ему, что ли? — спросила я.

— Не мстить, а чтоб понял! — выкрикнул Ясенев.

— Да не в одной Кулагиной дело, — заговорила Кира. — Он же всех нас презирает, не видите?

— Вот именно, — поддакнул теперь Шумейко. — Новенький не новенький, а пока его не было, ЧП не было. Представить немыслимо — какое подонство!

Бурков вдруг стремительно направился к двери.

— Куда? — преградил ему путь Землюков.

И Юлия Гавриловна окликнула с задней парты: «Бурков!» Но он не ответил учительнице, оттолкнул председателя и вышел.

— Вот твое заступничество! — вскочил Марат, накидываясь на меня. — О чем теперь прикажете говорить?

— Голосуй! — решительно сказала Зинуха, и я опять подивилась ее непримиримости.

— Нет, подождите. — Кира Строкова встала. — Из комсомола исключить, — не шутка. Без него не можем.

— На бюро его вызвать! — предложил кто-то.

— На бюро, на бюро, — загудели со всех сторон.

— Хорошо, — сказал Марат. — Завтра же созовем бюро. И чтоб он был обязательно. Припомним ему и этот уход. А ты куда? — спросил он у Ясенева, который тоже, взяв сумку, направился из класса.

— Так уж все понятно.

— Что тебе понятно?

— Ну, на бюро будете. А я не комсомолец.

— Ясенев! — Юлия двинулась между партами и встала рядом с Землюковым. — Давай без анархии.

Неизвестно, как повернулось бы наше собрание, но в тот самый момент, когда Юлия Гавриловна хотела толкнуть основательную речугу, дверь класса открылась и… Ликующий вопль исторгся из наших глоток:

— Анна Алексеевна!

Мы вскочили, готовые броситься навстречу Аннушке.

Но она подняла руку, сказала негромко: «Здравствуйте». Мы остались на своих местах. А она, поздоровавшись с Юлией Гавриловной и Леонидом Петровичем, кивнула: «Продолжайте». И села за парту рядом с Ясеневым.

Собрание продолжалось, хотя не знаю, как вернее и сказать: было ли это уже собрание?

Юлия Гавриловна свою речь все-таки произнесла, повоспитала нас. Марат объявил, что резолюции мы принимать не будем. Потом Юлия сказала, что передает нас в руки нашей руководительнице, и ушла.

Собрание вроде бы и закрылось. Но председатель остался на месте. А вот Анна Алексеевна осталась за партой, рядом с Ясеневым. Она и Леонид Петрович сделались центром нашего общего внимания. Началось с того, что ребята забросали Анну Алексеевну вопросами — как и почему она здесь очутилась? Оказывается, вчера вечером Олег Иванович сообщил ей по телефону обо мне и о Заморыше. И, оставив Светлану на день под присмотром воспитательницы в пансионате, Анна Алексеевна села на утренний самолет и, едва успев забежать домой, чтобы позвонить в больницу, справиться о здоровье Заморыша, поспешила к нам.

А Леонид Петрович объяснил, что он позвонил сегодня в школу, интересуясь характеристикой ученика Николая Буркова, и охотно принял приглашение завуча прийти на наше собрание. И не жалеет, потому что ему понравилось, как мы обо всем толкуем. «В общем-то, они у вас ничего», — сказал он, улыбнувшись.

— Бывают разные, — покачала головой Аннушка. — Видите, до чего дожили.

— До понедельника, — сказала Кира Строкова.

В любимом Аннушкином фильме ребята с учителем Мельниковым собирались дожить до понедельника. А вот для нас он уже наступил. Но за понедельником, как заведено, пойдут другие дни. Много всяких — трудных и радующих. Жизнь разноцветная…

— Сочинение-то пишете? — поинтересовалась Анна Алексеевна. И этот ее вопрос был не случаен — ведь ясно, что каждому из нас следует сначала научиться глубоко думать о жизни. Я ответила:

— Думаем.

— И много ли ты надумала? — улыбнулась Аннушка.

— Есть уже первая фраза, — сказала я.

Ребята засмеялись: «Много!» Но Анна Алексеевна с серьезным видом заметила: