Юрий Сальников - Человек, помоги себе

Мы сошли с трамвая в центре. И я остановилась на углу.

— Ты что? — спросила Лариса.

— Ничего.

— Так пойдем. — Она кивнула в сторону. — По-моему, надо к нему.

Я догадалась: к Леониду Петровичу. Но покачала головой.

— Никуда я не пойду.

— Как же? Да и про нее надо сказать.

— Про нее скажи, — согласилась я.

— А про этого типа? Негативы-то остались. Он может снова их отпечатать.

— Пусть.

— Да ты что? Не понимаю.

Они и вправду не понимали меня. А я вдруг обрела необыкновенное спокойствие. По сравнению с тем, что совершается с другими людьми, случившееся со мной лишь досадное недоразумение. Не сегодня-завтра все выяснится и никакой беды — не то что с Динкой. Но даже из-за Дины идти к Леониду Петровичу я сейчас не могла. Потому что все равно пришлось бы говорить о себе. А мне хотелось просто переждать, пока все пройдет и забудется само собой.

— А ты иди, — сказала я Ларисе. — О Дине ему надо сказать.

И она пошла одна.

Я повернула к дому.

«Сказать обо всем сразу или не сказать родителям?» — я задавала себе этот вопрос и не знала, как на него ответить, и, уже поднимаясь по лестнице, решила: пока промолчу. Может, все и улеглось? Ребята в школе посудачили и перестали, фотографии у них больше нет, да и вообще ее нет — мелкими клочками устилает она пол в Динкиной комнате… Так думала я, открывая дверь и входя в квартиру, и все же с настороженным вниманием притихла в прихожей, пока снимала пальто и сапожки, — прислушалась, дома ли?

Да, дома. Но что-то уж очень подозрительно молчат. Или нет. Раздался мамин голос из дальней комнаты:

— Ольга, ты?

Смешные иногда задаются вопросы: кто же еще может войти, открыв дверь своим ключом?

Папа сидел на диване, читал газеты, мама появилась в дверях спальни с шитьем в руках.

— Есть хочешь? А то скоро все будем обедать, подождешь? Что нового?

Она каждый раз забрасывает меня вопросами и часто спрашивает именно так: «Что нового?» Но сейчас в ее интонации я уловила непонятный оттенок. И промелькнуло в ее взгляде все-таки что-то подозрительное. Я ответила как можно равнодушнее:

— Ничего. — И прошла в свою комнату, почти физически ощутив спиной на себе родительские взгляды. Несомненно, провожая меня молчанием, они переглянулись.

И папа пошел за мной, остановился на пороге, держа руки за спиной.

— Вот что, дочь. Мы хотели бы с тобой кое-что выяснить. Я сейчас брал почту. И вынул из ящика… Ты не пугайся. Мы с мамой рассмотрели и поняли — это не ты. Это чья-то злая шутка. Видишь? — Он протянул мне из-за спины фотокарточку, точно такую же, какую разорвала Динка.

Я взяла ее и швырнула что есть силы на стол.

Я думала — та была единственная. Но вот другая.

И села, зажав щеки ладонями.

На пороге появилась мама.

— Я говорила!

Что говорила она до моего прихода, не знаю. Но этот ее возглас, вроде осуждающий папу, привел меня в чувство. Я спокойно взяла фотофальшивку, положила ее перед собой и рассказала родителям обо всем. Как Розка-белобока принесла такую же в школу, как мы с Ларисой ходили к Дине и как Дина разорвала ту… Я ничего не сказала о самой Дине — это было сейчас не к месту, только упомянула, что она подтвердила нашу с Ларисой догадку — фальшивка дело рук Сироты-Терехина.

— Понятно, — сказал папа. — Они тебе мстят.

— Поменьше бы с ними крутилась, — заявила мама.

— Но так было надо, — возразил ей папа. — В борьбе не бывает без жертв. Вопрос только — обошлись ли они этими двумя?

Его прервал телефонный звонок. Мама взяла трубку и сказала кому-то «здравствуй». Потом позвала меня.

— Оленька, — начала Зинуха приглушенным голосом. — Ты не расстраивайся. Все чепуха. Если у тебя дома еще ничего не знают, не показывай вида, о чем я сейчас скажу. Понимаешь, я только что из школы и… в почтовом ящике у нас… Ну, в общем, лежала такая же. Я спрятала и никому не покажу, отдам тебе, ты уничтожишь. Какая-то тварь разносит. Розке ведь тоже: утром она выбежала, почты еще не было, а видит — что-то белеет. Вернулась за ключом, открыла ящик, из-за этого даже на урок опоздала. И только мне показать хотела, посоветоваться, как быть, а ребята дураки. Но они и сами не рады, что так получилось, ты на них не сердись, все возмущаются. Особенно Марат, говорит, этого не оставит. Я к тебе потом забегу, принесу, хорошо? Только не расстраивайся.

Трогательная была в своей заботливости вечно всех утихомиривающая Зинуха-толстуха. Я сказала ей, что рада буду ее видеть, а когда положила трубку, то сообщила родителям: вот гуляет по свету и третья фальшивка.

Сколько же их еще? А еще и негативы.

— Этого оставить нельзя, — сказал папа, как и Марат, принимая какое-то решение.

И я с ним согласилась: да, само собой ничего не пройдет, не забудется.

— Нужно позвонить Леониду Петровичу, — поняла его мама.

Но прежде чем они успели позвонить Леониду Петровичу, уже заверещал телефон. Тоже не зная, в курсе ли событий мои родители, Лариса осторожно, таясь от них, рассказала мне, что Леонид Петрович уже вызывает к себе Сироту. Он давно предупреждал этого бездельника и вот теперь будет говорить с ним со всей строгостью.

В заключение и Лариса пообещала забежать ко мне.

Мама после этого сразу набрала номер Леонида Петровича и поставила его в известность, что обнаружены еще две фотографии. Он что-то долго ей объяснял.

— Есть статья в уголовном кодексе, — сказала она нам с напой, когда положила трубку. — За оскорбление клеветой. Он просил доставить ему и эту, — она кивнула на карточку.

— Я отнесу, — сказал папа.

После обеда он ушел. Я осталась в своей комнате одна. За обедом мы не говорили о фотографиях, а включили телевизор, но изредка я ловила на себе тревожные мамины взгляды. И обрадовалась, когда она тоже ушла в гастроном.

Вынула дневник и хотела записать в нем, что чувствую.

Только мысли мои разбегались. Я была совершенно спокойна за себя. Чем больше людей включалось в эту историю с фотофальшивками, тем спокойнее я становилась, потому что ведь все понимают — я-то ни в чем не виновата.

И думала я опять о Дине и о Ларисе.

Им обеим сейчас хуже, чем мне. Черпаковой потому, что она — как в пропасти. Лежит на жестком каменистом дне, шмякнувшись с высоты, перекалеченная, стонет от боли в отчаянии. А Нечаева застыла у обрыва — вот-вот тоже рухнула бы вниз, да удержалась и смотрит сверху на поверженную Динку с испугом. По легкомыслию своему тянулась она к Динке, то играя во взрослую хозяйку, принимающую у себя гостей, то усматривая в ее распущенности чуть не образец для собственного поведения. А теперь-то небось присмирела, когда на полном бегу едва зацепилась на краю обрыва, ощутив, что могла бы и сама оказаться там, где валяется сейчас Дина.