Юрий Сальников - Человек, помоги себе

— И не надо рассчитывать, — сказала я. — Что окажется под рукой, то и подадим на стол. Раз придут неприглашенные, какие претензии.

— Великолепно! Остроумно! — сказала мама. — Но если у меня под рукой не окажется ничего, тогда как ты запоешь?

— Тогда мы споем тебе хором! — Я вскочила, чмокнула ее в щеку и, взяв у папы изречения великих людей, поспешила убраться подальше.

Но… «Кто сам не убедится, того не убедишь», — сказал две с половиной тысячи лет назад греческий философ Платон. Я вычитала его изречение как раз в момент, когда мама вошла ко мне, потому что решила все-таки убедиться сама, что у меня произошло в школе. Она так и спросила: «Что же у тебя случилось?» Когда она задает такой вопрос — отвертеться невозможно. Только о чем говорить сейчас? Не о том же, что я из глупой ревности придралась к Ларке?

— Да ничего особенного, — начала я опять фальшиво-беспечным тоном. — Поссорилась кое с кем в классе.

— Так, — сказала мама, будто иного и не ожидала. — Из-за чего?

— Ну, представляешь? Мы боремся за высокую успеваемость, так? А кое-кто получает двойки. А я выпускаю «Колючку», так? И вот нашлись такие — заступаются за двоечников.

— Ты бы не могла поконкретнее? — попросила мама. — «Кое-кто», «такие». Кто же именно эти такие?

— Хотя бы Ясенев, — не задумываясь ответила я и покраснела. Снова кривлю душой! Поэтому быстро добавила: — Ну, из-за Нечаевой тоже.

— Из-за Нечаевой?

— Да. Она сегодня опять двойки подцепила. Тянет назад. И ее же защищают. А я разве хуже хочу? В конце концов, должны мы бороться за успеваемость?

— Постой, что-то уж очень ты нервничаешь.

— А по-твоему, шуточки, если все наоборот? Меня никто не слушает, а идут на поводу неизвестно у кого.

— У кого же?

— Ой, мама. Ты прямо как прокурор. У кого да из-за чего. Я все изложила ясно.

— Не совсем. Например, не ясно, как могут тебя не слушать, если ты хочешь сделать лучше, а не хуже.

— Это мне и самой непонятно. Но — факт же!

— А факт ли?

Я промолчала, но подумала: в чем же она сомневается? Слушаться меня ребята, действительно, перестали.

Значит, в том — добивалась ли я для класса лучшего?

«В каждой жизни — бывает дождливая погода», — нашла я изречение в папиной книжке.

Наступила такая погода и для меня. И воскресное утро из солидарности со мной затосковало: небо обволоклось беспросветными тучами, захлюпал дождь. Не хотелось подниматься с постели, не хотелось даже думать о том, как потянется безрадостный день, оплакивающий со мной вместе мое одиночество.

Мама была на кухне, звякала посудой — что-то пекла-жарила. С трудом пересиливая желание снова лечь, лохматая, расслабленная, я вышла к ней, пробурчала приветствие. Папы не было — ушел в магазин за ванилином. Это в духе нашего дома: вечно не хватает какой-нибудь ерунды в нужный момент. Однако — ванилин?

Неужели мама решила все-таки стряпать для гостей?

— Как настроение?

Вопрос ее продиктован элементарной вежливостью. О моем настроении мама прекрасно информирована. Подбросив вчера свое сомнение, она ни о чем больше не выпытывала и ни в чем не разубеждала. А я весь вечер изучала афоризмы великих людей. Выписала их страшное множество, но не стала от этого более мудрой.

Между прочим, людей, насочинявших разные афоризмы, тоже великое множество — больше половины из них мне совершенно неизвестны.

Так вот — даже познакомившись с их изречениями, я по-прежнему пребывала в заблуждении, что добивалась для класса лучшего. И настроение мое от этого не улучшилось. Мрачная, хмурая, легла я спать и встала сейчас тоже хмурая.

Но пришел из магазина папа, с порога закричал:

— Радио! Твой очерк! Что же не слушаешь?

Я бросилась к приемнику. Совсем забыла — молодежная передача!

Мама, не снимая фартука, вытерла руки, присела на стул у порога.

Я отнесла рецензию Алле Тарасовне позавчера и заслужила от нее похвалу. Мне сказали, что включат мой текст в очередную передачу для молодежи. И вот… Мой текст почти не изменили. Но было чувство, будто слова не мои — необычной интонацией окрашивал их чужой голос. И все-таки сделалось радостно: в серых тучах над моей головой появился просвет, сквозь него упал маленький солнечный лучик. Папа и мама тоже хвалили, им особенно понравилось, как рассказано о девочке, сидящей в сквере с куклой. А я слушала родителей и думала о том, что повсюду сейчас, где включено радио, громко прозвучала заключительная фраза диктора: «Передавали радиорецензию девятиклассницы Ольги Кулагиной». Услышали об этом, конечно, и Н. Б., и Вика. Все ребята. Вот пусть и знают, на что способна их Кулагина!

— Все это расчудесно, — сказал папа, — только смотри, дочь, не заносись. Гордость, обедающая тщеславием, получает на ужин презрение.

Он как бы прочитал мои тайные мысли, и я смутилась. Но засмеялась:

— А ты тоже здорово изучил афоризмы. Это кто изрек-то?

— Неважно кто. Важно — все хорошо сказанное как следует осмыслить.

— Чужим умом все равно в люди не выйдешь, — отозвалась мама уже из кухни.

— Но я надеюсь, — возразил ей папа, — у нашей дочери есть хоть крошечный свой.

— Правильно надеешься, папа! — подтвердила я.

Все-таки хорошо мне с моими родителями! Пилят, конечно, до потери сознания, покоя не дают с назиданиями: «Твой отец и мать в твои годы…» И тем не менее… что бы я делала без них? Кто лучше, чем они, и предостерегут от ошибки, и поддержат?

Я включила магнитофон. Завтрак прошел, как пишут в газетах, в теплой товарищеской атмосфере. А едва встали из-за стола, пропел мелодичную песенку звонок. Я распахнула дверь…

— Оленька! Поздравляем! — На меня обрушились с объятиями Зинуха-толстуха и Розка Алямова. Они вложили мне в руки блокнот в зеленом сафьяновом переплете. — Пиши побольше! — И наперебой затрещали. Зинуха рассказала, как они искали мне этот блокнот, а Роза поведала очередную новость.

Оказывается, наш Ясенев влюбился в Машу Зубареву — из параллельного девятого. И чего только наша Сорока не знает!

Я слушала девочек, а сама ждала: не запоет ли еще звоночек, не объявит ли о приходе еще кого-нибудь?

И он объявил.

Со всех ног я кинулась встречать. За дверью стоял… Ясенев.

Этим была поражена не только я. Все. А Роза даже хихикнула, шепнув мне: «Легок на помине!» Он же страшно сконфузился, увидев девочек, выглядывающих из комнаты, и засобирался уходить. Я потребовала: «Раздевайся!» Девочки скрылись в комнате. Нерешительно расстегивая серый плащ, Ясенев забормотал:

— Просто так я, шел мимо, завернул. Думал, у тебя никого нет. — Словно спохватившись, он вынул из кармана пиджака пачку открыток. — На! Сочи. Давно собираю.

Невысокого роста, щуплый, невзрачный — с оттопыренными ушами, он в классе всегда какой-то встрепанный, вихрастый. А сейчас был аккуратно причесан и приодет — в белой рубашке, в тщательно отутюженных брюках. Соврал, конечно, будто завернул случайно. Шел явно ко мне, да еще с подарком. Первый раз за все годы в гостях у Кулагиной Ясенев. И то неприглашенный. «Кто помнит, тот придет».