Владимир Добряков - Взлетная полоса

Я взглянул в Надины глаза, серые, блестящие, с черными зернышками зрачков, и сказал:

— Надя, помнишь, что в письмах я писал? И в том, последнем. Это все правда. Хочешь, поклянусь?

Надя на миг прижалась ко мне и отстранилась.

— Больше не говори. Я заплачу.

В ту новогоднюю ночь под бой часов на Спасской башне мы, все шестеро, сидевшие за столом, желали друг друг счастья.

— Главное, чтоб войны не было, — проговорил отец. — Ни атомной, ни космической, ни какой другой.

— Да, да, да, — закивала Людмила Васильевна. — Мир всегда был нужен, а теперь вдвойне.

А моя мама вздохнула:

— И чтоб в новом году нашим детям было хорошо. Всем, нашим детям.

Я понял: она подумала о Валере, который встречал праздник в своей компании. И, наверное, о Гале. На днях Галя приходила к маме на работу в экскурсионное бюро, долго сидела там и, между прочим, сказала, чтобы и выбрал время и зашел к ней в новое общежитие — передаст Валерию его подарок. Теперь, мол, комната на втором этаже, и телескоп ей ни к чему.

Печальная выходила история. Видимо, Галя решила окончательно порвать с Валерием, забыть о нем. Как к этому относиться, я не знал. И Надя, кажется, не видела выхода. «Значит, не судьба быть им вместе», — сказала она.

Жалко. Такого человека потерять. Ну не дурак ли Валера! А хвастался: знает жизнь, понимает людей. И мне когда-то еще внушал: любовь предавать нельзя.

Валера уже месяц работал в железнодорожном депо, на сортировочной горке. Отец не очень, одобрял его выбор, но все же считал: это лучше, чем сидеть дома и выпрашивать трояки. К тому же надеялся, что. Валера возьмется в конце концов за ум, станет готовиться к поступлению в институт.

Вот мама и вспомнила в новогоднюю ночь о старшем сыне, о Гале. Она-то ведь больше всех тревожилась. Она словно чувствовала, какие испытания в недалеком времени ждут ее. Это случилось через две недели, и об этом я расскажу обязательно. А пока наступили зимние каникулы, с морозами и солнечной румяной погодой. Днем едва не каждый: день мы ходили с Надей на каток, брали с собой и Вику. Были в картинной галерее, на зональной выставке, в театре смотрели гоголевского «Ревизора».

Не стану скрывать: я гордился, что дружу с такой девочкой. Мне было необыкновенно приятно идти с ней рядом, разговаривать, смеяться, перехватывать чьи-то любопытные взгляды. Не помню, чтобы кто-нибудь из ребят во дворе подсмеивался над нами. Думаю, ребята мне по-хорошему завидовали.

Надя понравилась и Валере. Как-то в воскресенье брат решил пойти с нами на каток.

— Тряхну стариной, — сказал он.

Валера кокетничал. Катался он — дай бог каждому! Шаги широкие, сильные. Не больше минуты требовалось ему, чтобы обойти стадион по кругу. Я пробовал тягаться с братом. Мы одновременно начинали бег, Надя и Вика кричали мне: «Боря! Боря!», но все было напрасно — через двадцать-тридцать метров Валера шаг за шагом уходил вперед.

— Старина, — сделав очередной круг, подъехал ко мне Валера, — выбор одобряю. — И он посмотрел на лавочку, где Надя перевязывала сестренке шнурок. — Тихарь, тихарь, а девчонку отхватил, будь-будь!

— Перестань! — Я покраснел, и Валера сразу переменил тон.

— Все, старина, понял. Извини. Ты за любовь — всегда со шпагой. Помню. А девчонка в самом деле хорошая. Тебе повезло.

После таких слов сердиться было невозможно.

— Валер, а Галя на коньках катается?

— Галя? — Брат поскреб лед длинным носком конька и будто сам удивился. — Вот про это не знаю. Познакомились весной, в армию ушел осенью. А в письмах про каток не писала.

— Позвонил бы, — сказал я. — Спроси.

— Ни к чему, теперь… — Все же мне показалось, что Валера вздохнул. И только поэтому я не удержался:

— Она же любит тебя. Уверен. До сих пор любит.

— Может быть. — Валера посмотрел на пестрый поток скользивших по льду конькобежцев и уже собрался было поспешить за стройной девушкой в зеленом свитере, но раздумал. — Может, и любит, — повторил он, — да я-то, братишка, может, не стою ее любви. Не дорос. Если уж собирается вернуть зрительную трубу, то… все, конец. Перегорело в ней. Словами она бросаться не будет. Кремень. Да что там — парашютистка! Вся в героическую бабушку. Не рассказывала про бабушку, как еще до войны тренировали их в ночных десантах? Интересно. Над лесом прыгали с парашютом. После приземления парашют надо собрать, уложить, сориентироваться на местности и вернуться на аэродром, километров за пятнадцать-двадцать. А за плечами парашют в пуд весом. Представляешь, девчонка! Только к рассвету приходили. Да и то сразу в тир бежали, потом метали гранаты. Вот так готовили их. И Галинка с такой закваской. Так что дело — труба.

Мы не раз думали потом с Надей о его словах. Да толку-то! Ведь все в конечном счете зависело от них самих — Валеры и Гали. Хотя от брата, может, теперь и не зависело. Галя — другое дело. Единственное, что могли мы сделать полезного, — как бы невзначай рассказать ей о настроении Валеры. Кстати, мне очень хотелось познакомить Надю с Галей. Немного смущало лишь одно обстоятельство: не потребует ли она, чтобы я в самом деле потащил телескоп с подставкой Валере? Но тут уж ничего не поделаешь — как получится.

Однако все наши планы, оказались пустой затеей. Вечером я позвонил в общежитие, и оттуда сообщили, что Гали в городе нет — уехала на трехмесячные курсы подготовки мастеров.

А через два дня (я хорошо помню: мы как раз после каникул пошли в школу) случилось то самое несчастье, о котором я собирался рассказать. Это было страшно и произошло неожиданно, как обвал. Сначала в это невозможно было даже поверить. Брату отрезало ноги. Он поскользнулся на путях и попал под колеса тяжелого четырехосного вагона.

Потянулись нескончаемые кошмарные дни, слагавшиеся в недели и месяцы. В доме поселились тишина и траур, словно в комнате лежал покойник. Не было дня, чтобы мама не плакала. Она похудела и будто состарилась, на ее тумбочке у кровати стояли пузырьки и пахло лекарством.

Валера лежал в хирургическом отделении железнодорожной больницы. Мама и отец ездили туда почти ежедневно, а я за все время был у него пять или шесть раз. И не потому, что сидеть возле брата и смотреть на его бледное, отрешенное лицо было невыносимо тяжело, — просто Валера запретил мне приходить и по-настоящему сердился, когда я все же появлялся в палате.

Особенно запомнилось мое первое посещение брата. Показав глазами на дальний, плоско лежавший край одеяла, он сказал:

— Теперь, братишка, запросто обгонишь меня. Помнишь, на каток-то ходили? Отходился.

И все слова, которые я приготовился сказать, включая и примеры из книжек, застряли у меня в горле.

В больнице брат пролежал семьдесят один день. Наконец его выписали, и тихим солнечным днем, когда звенела весенняя капель и за окном пронзительно кричали воробьи, машина «скорой помощи» остановилась у нашего подъезда. Протезы Валера надевать еще не мог, и на третий этаж санитары, которым помогал отец, внесли его на носилках.