Владимир Добряков - Взлетная полоса

— Неправда! — возразил я. — Понимаем. Мы, например, я точно знаю: мы с тобой это понимаем.

— Что — это?

— Главное. Что люди совершают поступки. Сами. И старые, и молодые. И как судьба сложится — тоже от них зависит. Прежде всего от них самих. Согласна?

— С этим я согласна, — подумав, ответила Надя.

О том, что Галя собиралась прийти вечером, я, как она и просила, не сказал брату. А мама разволновалась, снова от ее столика запахло лекарством. С утра позвонила в бюро и, сославшись на нездоровье, попросила освободить от экскурсии по городу. Отец принял известие с неожиданной и какой-то легкомысленной радостью. «Что-нибудь вкусненькое соображу для Галочки». Он обещал прийти с работы пораньше.

Мама, кажется, принялась за генеральную уборку. Я из школы вернулся — пол сиял, нигде ни пылинки, на столе белела накрахмаленная скатерть. Хорошо еще, что кухонную плиту не успела очистить от жира и коричневых пятен пригоревшего молока. Пришлось за эту работу взяться мне.

Уборочная суета не осталась не замеченной братом.

— Борька! — крикнул он с тахты. — Долго будешь напильником по нервам елозить? (Я стальной щеткой оттирал плиту) и почему, черт возьми, в доме целый день тарарам? Полковой смотр, что ли? А может Первое мая? Если Первое мая, то почему инвалиду первой группы не дадут в этом доме выпить?

— Успокойся, Валерий. — Мама подошла к нему, подоткнула удобней подушку. — До Первомая еще три недели. — И потрогала лоб. — Как себя чувствуешь?

— Как солдат на марше — протопал тридцать верст, а выпить не дают.

— Свежие газеты принесли. Подать?

— А там не написано, как ноги приращивать?

— Сынок, зачем изводишь себя? Будут и у тебя ноги. Подживут раны — протезы наденешь.

— Пластмассовые!

— Боже, ну кто ж виноват! Люди и на таких ходят.

— Век на деревяшках!

— Судьба, видно, такая.

— Вот за горькую судьбу и поднеси стаканчик.

— Нету дома ничего. Что было — вчера выпил.

— Пусть Бориска сбегает. У него две ноги. Скажет: для меня. Пусть мой паспорт покажет. Слышите! Я же не в долг прошу. На свои, личные…

Я подосадовал, что Галя просила не сообщать об ее приходе. Знал бы Валера — не капризничал бы, не изводил маму. Ждал бы и радовался. Ну и волновался, конечно… Почему Галя просила не говорить? Не была уверена, что сдержит слово и придет? Пообещать-то легко… Да, и так может быть. Значит, правильно: Валера знать не должен. Только не ранился бы. Хитрый — клянчит, требует, а у самого вдруг где-то и припрятана бутылка. Про запас.

Опасения мои подтвердились самым мрачным образом. В шестом часу я вернулся от Нади (помогал ей готовить доклад о художниках-передвижниках на классном часе). Еще на лестничной площадке услышал крик. Так и есть — бушевал пьяный брат.

— Примеры, проповеди! Пошли вы к черту! — неслось в открытую дверь из комнаты Валеры. — Значит, слаб. И плевать! Разве жизнь это! Лучше в туалете повеситься!..

Мама стояла у двери бледная как стека. Отец сидел за кухонным столом, подперев рукой тяжелую голову, сплошь за последние месяцы иссеченную сединой. Губы крепко закушены. Я видел, какого труда стоило ему сдерживаться, не отвечать на безобразные крики. Ввязаться — еще хуже будет, совсем развоюется недавний десантник. Не удержишь. Хоть и долго отлежал в больнице, а силища в руках огромная. Как-то на днях психанул — вмиг из табуретки четыре ножки сделал.

Накричавшись, расшвыряв газеты, Валерий постепенно затих. Мама на цыпочках вышла из комнаты.

Мы сидели на кухне, лепили пельмени, переговаривались вполголоса и все прислушивались — не идет ли Галя? Будто через закрытые двери кухни и передней можно было различить на лестнице ее шаги. И дождались наконец. Бим-бом! — звучно раздалось в передней. Я кинулся открывать. Не снимая пальто, Галя обняла маму и заплакала. И у мамы потекли слезы.

— Вот несчастье у нас какое, — затрясла она головой.

— Я только вчера узнала, — проговорила Галя.

Отец поплотней прикрыл дверь.

— Будет вам, будет! Слезами пожара не затушишь. Дай-ка я тебя, Галя, поцелую. Столько не виделись… Раздевайся. Сапожки сними. Вот тебе тапочки.

— А сам-то он где? — заглядывая через открытую дверь, спросила Галя.

— Спит, — нахмурился отец. — Пусть поспит. А мы на кухне посидим. Пельмешек поешь. С пылу-жару…

Отцу так хотелось накормить Галю! Он уже собирался бросить в клокотавший кипяток порцию пельменей, но Галя сказала:

— Дмитрий Матвеич, как же без Валерия?.. Подождем, когда проснется.

— Да ты ж небось прямо с работы, не ела?

— Еще обо мне будем! Как у Валерия-то дела?

— Какие дела… — Отец пожал плечами. — Пенсию на дом приносят. Несчастный случай на производстве. Хорошую пенсию положили. Другой и с ногами столько не получает.

— Настроение у него… — Мама вздохнула. — Воли не хватает. И выдержки. Вот что тревожит.

— Скажи уж прямо — раскис, в панику ударился. На жизнь ему, видишь, наплевать! Вешаться собрался!

— Дмитрий, ты жесток к нему.

— Жесток? По-твоему, слюни должен ему подтирать? На фронте всякое случалось. А люди жили, боролись. Не хныкали. Знакомый у меня, сейчас на пенсии, фронтовик, так вот рассказывал: капитан у них после ранения вернулся из госпиталя. Без обеих рук вернулся. Батареей командовал. Героя потом заслужил.

— Выпивает, вот беда, — снова вздохнула мама.

— Выпивает! Говори уж как есть. Пьет, себя не помнит. Вот и сейчас — надрызгался, спит… Я, Галочка, не враг сыну, — покаянно сказал отец, — но не могу спокойно видеть, как беда весь белый свет ему заслонила. Зубами бы заскрипеть, на ноги встать, а он…

— Оттого, что поддержки ему нет, — опять заступилась за Валеру мама. — С работы всего раз пришли. Посидели полчаса. Тем и кончилось. А дружок один наведывается, так лучше бы не ходил. Всякий раз с бутылкой. И не звонит никто. Не то что раньше.

Во время этого невеселого разговора я все смотрел и смотрел на Галю. И видел ее, воспринимал иначе, чем вчера. Внешне та же — короткие каштановые волосы в пружинистых кольцах, синие чуть подведенные глаза, маленький нос. И платье было на ней то же самое — фиолетовое, нарядное, с прямоугольным вырезом на шее и золотистыми рядочками пуговиц. Та же будто, вчерашняя. Но оттого, что не было рядом чужого расфранченного Олега, что сидела в нашей тесной кухоньке, горестная, в маминых тапочках с пришитыми, наверно, для красоты комочками серого меха, от этого я воспринимал Галю прежней, которую так знал, уважал и любил. Видимо, и Пушок признал в ней свою, домашнюю. Понюхал мохнатые шарики на тапочках и вспрыгнул гостье на колени. Галя не прогнала его.

За дверью вроде что-то стукнуло. Мама подняла голову, прислушалась.

— Нет, спит. Умаялся… А у тебя-то, Галюша, что нового? — спросила мама и тут же уточнила вопрос, чтобы Галя не подумала, будто она интересуется ее сердечными-делами. (О Галином ухажере маме я рассказал). — Слышала, на курсы ездила?