Владимир Разумневич - Степная радуга [Повесть-быль]

Архип не успел еще представиться Дуниному отцу, как тот сказал:

— Вы, я так понимаю, племянник Ефима Иваныча? Как же, как же, знаю. Истинное наслаждение испытал, видя вас в кулачном бою! А от Дуняшки слышал, как вы Хритьку под орех разделали. Благодарить вас должен, что дочь в обиду не дали… Меня, между прочим, Архипом Назарычем звать.

— А я Архип Спиридонович.

— Выходит, тезки, — улыбнулся Дуняшин отец. — Архип Архипа видит издалека, как рыбак рыбака. Не так ли? — И, переступив порог кухни, позвал: — Дуняша! Встречай гостя нежданного…

Дуняша вышла навстречу в нарядном платье, с цветастым платком на плечах. Смущенно кивнула Архипу. А он ответил поклоном.

— А мы чаевничать собрались, — сказала Дуняша. — Рады будем, если и вы, Архип Спиридонович, с нами…

Хозяин принял от гостя пальто и повесил его в угол за печкой. Потом проводил Архипа в горницу, усадил за стол, поставил перед ним блюдце с чашкой.

Дуняшина мать, Пелагея Яковлевна, принесла самовар и стала разливать чай.

Архип прихлебывал из блюдца, осматривал комнату. Вещей в ней немного. Массивный комод и две кровати заняли почти всю площадь, оставив место лишь для стола. Часть стены за голландкой прикрыта занавеской.

Под низким потолком — тусклая лампа с матерчатым колпаком, фикус в углу, а под ним — гармошка. Хозяин пояснил:

— От юных лет уцелела, голосистая. Первым гармонистом на деревне числился. У наших ворот всегда шумел хоровод.

— А меня дядя Прохор, отцов приятель, музыке обучил. Любил старик книжки и песни всякие.

— Вот и сыграли бы, Архип Спиридонович, для нашего застолья. Всякая душа музыке рада.

Дунин отец потянулся из-за стола за гармошкой под фикусом. Неосторожно задел ногой табурет. Застонал от боли.

— Ах, негодная! — Он, морщась, сжал ладонями потревоженную ногу. — Непременно на что-нибудь наткнется, о себе напомнит. Хворь — не свой брат, всякий раз врага ищет. Зудит, старая карга, — спасу нет!

— И давно это у вас? — спросил Архип.

— Сызмальства. Помещика Мальцева благодарить надобно. Это по его милости я вот уже полвека по земле на цыпочках ковыляю. Мы с отцом у него в Николаевске конюховали, за выездными рысаками присматривали. Поручил как-то он мне, мальчонке, жеребца вороного объездить. Я к коню и так и эдак, а он — ни в какую! На дыбы взвивается, копытами бьет. Мальцев на меня орет, а я — на коня. Подкрался сбоку незаметно, чтоб в седло запрыгнуть, но где там! Дернулся жеребец разъяренно да как двинет меня подковой. Вот по этой ноге. Все сухожилья пересек, чертяка. Болезнь входит пудами, а выходит золотниками. Месяца два провалялся в больнице. — Архип Назарович, пригнувшись к полу, поглаживал больную ногу. — Невеселая у нас получилась музыка. У кого что болит, тот про то и говорит. Когда нога стонет — белый свет не мил, готов отрубить ее ко всем чертям, чтоб не мешала.

Боль постепенно утихла, и Архип Назарович почувствовал облегчение. Стал гостю о себе рассказывать, прежнюю жизнь вспоминать.

— В Красном Яру, если по правде сказать, я вот из-за нее, — кивнул в сторону жены, — из-за Пелагеи моей, зазнобушки, застрял. После кончины отца это случилось.

Оставил я конюшню помещичью и двинулся по селам бродяжничать. Был гол как сокол, а остер как бритва. А потом на отруб к Якову Филиппову батраком нанялся. Уж больно дочь хозяйская мне приглянулась. Кровь с молоком! Принесет, бывало, в поле щи в кастрюльке, хлеба нарежет. И стоит, не уходит, на меня поглядывает — ждет, когда я кастрюлю опорожню. А мне не к спеху. Щи хлебаю и побасенками красну девицу потешаю, слово за слово цепляется. Тары-бары-растабары.

— И собаке ласково промолвишь, так хвостом вертит, — вступила в разговор Пелагея Яковлевна. — А я после заточения-то домашнего каждому доброму слову была рада. Заворожил Архипушка меня веселыми словами своими. Они девическому одиночеству — слаще меда.

— Веселый этот мед для меня чуть было полынной настойкой не обернулся, — продолжал между тем Архип Назарович. — Хозяин, видишь ли, замечать стал, что дочь слишком долго со своей кастрюлей задерживается. Решил проверить. Пришел в поле. Глядит, а мы с Пелагеей милуемся. И давай на чем свет стоит дочь срамить, меня костерить. Гром и молния! Пелагея моя, надо сказать, не растерялась. Прямо в лицо отцу так и бросила: «Мне никого, кроме Архипа, не надобно. Мы с ним пожениться задумали». Отец аж позеленел весь. «Не бывать, грозится, этому! За батрака — замуж? Нет и нет! Не будет моего благословения. Позора в своем доме не допущу!» Спасибо будущей теще, женщине доброй и понимающей, — вступилась она за нас, дала свое благословение. Как ни заплетай косу, девка, а не миновать расплетать…

— Папаша-то, выходит, смирился? — предположил Архип.

— Где там! Лихое не сживешь скоро. До конца дней своих не мог забыть обиду на дочь. Но за одно дело я ему спасибо сказать должен: он во мне писарский талант открыл. А как все вышло? Привез он из города новое церковное поминание — небольшая такая книжица в кожаном переплете, а на обложке — золотой крест. Привез и говорит: «Ты, Архипка, в приходской школе обучался и буквы писать умеешь. Поручаю тебе занести в поминальник всех усопших рабов божьих рода Филипповых. Только поаккуратней пиши, чтобы как в печатной книжке. За красивую работу в накладе не оставлю и все твои прежние погрешения забуду». Ну, я и постарался — всех усопших Филипповых поименно в список занес, ни одного не пропустил! Хозяин в восторг пришел: «Лихо разукрасил ты мне поминальник — буковка к буковке, и у каждой завиток. Красивее, чем в книжках. Тебе, говорит, надо не быкам хвосты крутить, а в земстве сидеть, бумаги ладить!» И стал тем поминальником перед соседями и знакомыми бахвалиться. И пошла обо мне молва по селу: писарь, мол, первой руки. Старушки целый ворох поминальников нанесли. От мужиков и баб отбоя нет — просят письма и всякие прошения им написать: кто сельскому старосте, кто приставу, кто земскому начальству, кто в другую какую высокую инстанцию. Никому не отказываю, всем пишу. До того стиль служивых бумаг усвоил, что даже староста Заякин в удивление пришел, читая мою писанину. «Что-то наши мужики слишком грамотеи стали, говорит, не иначе городского писаря наняли». И когда услышал, что это дело рук моих, филипповского батрака, не поверил, нагрянул к нам в дом лично удостовериться. Потом на сельском сходе меня писарем назначили. «Гляди, — съехидничал Аким Вечерин, — не поскользнись на земском паркете!» А я ему в ответ: «Батрак горазд пером и лопатой, а ты, Аким, пишешь как курица лапой». Обозлился он. Пытался сковырнуть меня с писарской должности. Да замены нет. Грамотных-то у нас не больше, чем сомов в Иргизе. С того самого лета и хожу в сельских писарях. Не жалуюсь. Вроде попа стал — всяк норовит ко мне с исповедью.