Большое сочинение про бабушку

У нас в деревне бабушка жила одинокая. Макрида звали. Та самая, что в магазине всегда первая. Да она везде первая. Говорили, что Макрида могла ребенка в печке перепечь. Да не испечь, она же не Баба Яга, хотя немного и похожа, а перепечь. Родился у меня брат. У меня уже было два брата, и я сестру хотела. Мне тогда девять лет было. Как-то мама ушла на речку белье полоскать — стиральных машин тогда тоже не было, и зимой и летом на реку ходили. Братья с мамой, чтобы санки с бельем катить, а я с Колей осталась и вот что придумала. Ведь пока он маленький, непонятно: девочка это или мальчик. Пойду, думаю, к бабке Макриде, пусть она нам из мальчика девочку испечет. Папка сразу не заметит, а когда заметит, мы с новой сестрой ему сошьем рубаху, и он не будет ругаться. Он вообще у нас мало ругался, зато смеялся много, за это его в деревне любили и звали Веселый Ганс, хотя у него совсем другое имя было.

А мама Катя у меня была строгая, шутить не любила. Но я подумала, что она, может, даже обрадуется, если у нас еще девочка будет.

Бабка Макрида жила на самом краю деревни, у кладбища, под горой. Завернула я Колю в одеялко, он тяжелый получился, а других санок нету. Тогда я выкатила из сарая кошевку. Ой, ты даже не представляешь, что это была за красота. Видела, в каких санях Дед Мороз в Великом Устюге ездит? Это не “сани” правильно называется, а кошева. Старое слово, теперь его уже не употребляют. Кошем обоз называли, и еще поселение, а человека, в нем главного, звали кошевой. На санях дрова возили, сено, а в кошеве — пассажиров. Настоящая, узорчатая, только маленькая, для ребенка, у нас была кошева. Сделал ее мой лелька — дядя Костя Кащеев. Он кузнецом в деревне был. Лелька — это значит крестный. Только тут тоже все запутано. Ведь церкви в деревне не было, ее в 1918 году сожгли, а крестных по старой привычке выбирали и роднились между собой. Вместо попа у нас была бабка Макрида, придет, молитву прочитает, в тазик с водой у теплой печи макнет, сажей из печки мазнет, получилось, что покрестили. Главное, чтобы об этом Сомов, председатель колхоза, не узнал, или Костылин, был один такой противный мужик в деревне. Запрещено это было. Суеверие и мракобесие называлось. И крестики никто не носил. Мы носили галстуки красные. Красные, как кровь, — в память о погибших бойцах.

Положила я Кольку, как барина, в кошевку, сунула ему в рот пожеванный пряник в марлечке и повезла к бабке Макриде, он только на кочках подпрыгивает.

У бабки Макриды домик малюсенький. Одна комната, и ту до половины печка занимает. Старый дом, крыша деревянная, на ней даже трава росла — полынь. Полынь на бабку Макриду очень похожа. Длинная, сухая, торчит сквозь снег.

Затащила я Колю в комнатку, а там никого нет. Только печка гудит. Так, словно кто-то плачет. Говорят, печники, если им хозяин не нравился, могли в трубу бутылку вставить или перо, и от этого начинало в трубе выть. А еще говорят, что за печкой живет домовой, и это он воет. Но в это мы не верили. Мы в Пушкина верили, а он писал, что это “ветер воет, как дитя”, а никакой не домовой. Я позвала бабушку и слышу в ответ:

— Га-га-га!

Из-под лавки вылезает гусыня и как зашипит, как бросится на меня. Тут я сказку про гусей-лебедей вспомнила, брата схватила и бегом домой. А ведь у нас тоже гусыня под кроватью сидела. Когда на улице и в сарае холодно, гусей пускали в дом птенцов высиживать. Чтобы яйца не замерзли. А у бабки Макриды — все знали — гусей нет. Откуда эта взялась, я до сих пор не знаю. Вот я и дала деру. Так твой двоюродный дед Коля остался дедом Колей. Младший мой братец. Повезло, что бабки Макриды дома не было и гусыня угнала меня из избы. А то ведь мог бабой Олей стать… Я тогда никому не сказала, что возила его перепекаться. Струсила. И стыдно было. Не нами установится, не нами и переставится. “Трижды человек дивен бывает: родится, женится, умирает” — так мама говорила. И вмешиваться в это диво негоже.

После, когда уже в университете училась и приехала в деревню фольклор собирать, узнала, как бабушка Макрида детей перепекала. Она их так лечила. Если ребенок рождался больной, то значит, он “недопекся” у мамы в животе, бабушка этот недочет исправляла, в печке допекала. Заворачивала в пеленку покрепче, лицо закрывала блином и в теплую печь на лопате засовывала. Мать в это время спрашивала: “Кого печешь?” Бабушка отвечала: “Собачью старость…” Блин бросали собаке, и дитя после этого поправлялось. А я, видишь, думала, она из одного человечка может другого спечь!

Бабушка Макрида была в деревне и за попа, и за ведьму, и за доктора. Чуть что случится — за бабкой Макридой бегом. А она со своим лекарством: травами, водой и печной золой, как “скорая помощь”, примчится, хотя никто ей за это зарплату не платил. В больницу ехать было далеко — 50 километров. Это сейчас полчаса — и на месте. А на лошади по плохим дорогам за день не доберешься. Зимой даже на машине не доберешься — дороги переметало, не проехать. Бабушка Макрида быстро бегала, хотя и с палочкой. Ребятишки друг друга пугали, что она на своем костыле летать может. Большое геройство было пробраться к Макриде домой и палку стащить. Но ни у кого она больше не взлетала. Потом слух пошел: у того, кто палочку утащит, на руках бородавки вырастают. Больше не крали. Что только не сочиняли, но к больному она прибегала уж точно быстрее, чем к тебе в прошлом году “скорая” приезжала. По пять часов в деревне ждать не могли. Особенно если кто угорит. Эта беда от печки нередко случалась. Прикроешь задвижку посильнее раньше времени, чтобы тепло не так из печи выходило, газ угарный вместо трубы в избу идет. От него человек засыпает и, если не спохватиться, дышать перестает. Его нужно скорее на улицу вынести, водой полить. Бабка Макрида поливает, а сама ругает домового, что недосмотрел. Она, наверное, одна в деревне во всяких домовых, водяных и леших верила. Никто больше эту нечисть не боялся, даже дети. Война ведь недавно была. Кто войну застал, того ничем больше не испугаешь. Мы хоть фашистов и не видели, но тоже людей больше боялись, чем чертей. Цыган, например. Они к деревне подходили своим табором и могли деревенских детей с собой забрать, увезти из дома. Всем детям было велено: если только цыгане на улице появляются — бегом на печку. Боялись сильно сибулонцев. Это кто из сибирской тюрьмы сбежал. Они прятались в лесу или в пещерах на горе и могли ограбить или убить. Если у тебя своего угла с печкой нету, некуда корнями прирастать, вот и носит тебя по земле любой ветер, как мусор какой, — чего от такого человека хорошего ждать? Такие вызывали только недоверие и страх.

Бабушка Макрида одинокая была. У нее в войну все погибли. Кто от пули, кто от голода. Когда она умерла, старую избушку раскатали по бревнам. Древняя она очень была, обрушиться могла. Только печь долго стояла среди палисадника. Печь трогать боялись. С нее ведь наша деревня начала расти. Раньше жили здесь только старожилы — несколько больших, крепких семей. Они себя называли “родчими”, “тутошными”. Они никого из новых жителей в эти места не пускали. А тогда много народу шло из других краев. Вот и наши родственники, предки моей мамы, пришли сюда, кто с Украины, кто из Воронежа. Кто-то сам шел, волю искал, кого-то голод гнал, а кого-то царским приказом отправляли заселять Сибирь. Земли здесь много, лес, река. Все горки над речкой раньше были в деревьях. Рыси водились, волки, даже медведи. А рыба в реке попадалась больше тебя ростом. Но тутошные не хотели, чтобы кто-то, кроме них, здесь хозяйничал. Мало ли какие люди пришли, вдруг бездельники и разбойники, ограбят и дальше двинутся. Начнут переселенцы сарайку или землянку себе мастерить, а местные молодцы придут на следующий день и стройку завалят. Но особо настойчивые не уходили, не сдавались. Тогда тутошные тоже решили на компромисс пойти и говорят: “Построите за ночь избу с печкой, не будем противиться”. Закипела работа. На рассвете приходят старожилы — дом стоит. И из трубы дымок идет. Затопили печь. А раз печь за ночь сложили да дом сделали — значит, корни уже пустили, таким соседям только рады. Разрешили новым людям остаться, дали им прозвание “рассейские”. Стали “родчие” и “рассейские” вместе жить, стала наша деревня расти. А домик-то первые переселенцы построили тот самый, в котором потом Макрида жила. Малюсенький — больше за ночь разве сколотишь. Но говорили, что, пока он стоит, — и деревня стоять будет. Сейчас и печки не осталось. Школу собираются закрывать. Уехали все в город. Вот и мы с дедом к вам приехали. А печка-то тянет домой. Раньше, если кто далеко из дома уезжал, а по нему скучали очень, нужно было к печке подойти, заглянуть поглубже внутрь и позвать. Он и приедет. Вот и меня будто кто зовет. А кто может звать? Если только домовой. Говорили, что домовой никуда из дома не уходит, пока печка цела. Но мы эту печку вдоль и поперек облазили — никого, нет никаких домовых. А зовет и зовет, тянет и тянет. Надо было в лапоть его посадить и с собой забрать. Было бы кому напомнить, что духовка-то у нас с тобой уже давно перегрелась! Давай-ка новый противень.