Иван Арамилев - Тюха [авторский сборник]

Я ходил без собаки, вспугивал на лесных полянах рябков, глухарей, тетеревов и стрелял по ним на взлёте. Они улетали, не обронив пера.

Мне казалось, что я стреляю по правилам. Откуда же эти бесконечные промахи? Я был в совершенном отчаянии. Намучившись с лесной дичью, я выходил на озёра и на болота, поднимал уток — промахи и здесь. И каждый день такое наказание!

Страдания заключались не только в том, что дедовский ремень по вечерам ходил по моей спине, — я страдал больше оттого, что о ремне знала вся деревня. Двоюродный брат Колюнька, на год постарше, встречал меня у выгона с каким-то непонятным злорадством:

— Ой, да, никак, ты опять с пустой сумкой возвращаешься? Дедушка тебе даст жару!

Мать и бабушка смотрели на меня, как на непутёвое чадо, которому и ремень ума не прибавляет.

— Старайся, малый! — уговаривала бабушка. — Глаза молодые да вострые, а в птицу попасть не можешь! Когда дедушка тебя лупит, глядеть тошно. Пожалей ты себя, учись поскорее!

Всей душой, всем сердцем своим я хотел овладеть искусством стрельбы, но оно, как жар-птица, не давалось мне.

И я осквернил себя ложью. Край наш богат дичью, и летом, когда молодая птица не сторожка, нетрудно сделать за день пять выстрелов по сидячим. Я стал выслеживать, куда садится поднятый с земли рябок или глухарёнок, осторожно подходил к дереву и снимал птицу одним выстрелом.

На озёрах я вёл себя безобразно: садился на берегу, в кустах лозняка, и ждал. Подплывала утиная стайка, три-четыре птицы сплывались в кучу — я стрелял по ним и убивал всех сразу. Так я экономил несколько зарядов, которыми бил в лёт, — и неизменно «мазал».

Итак, я убивал сидячих птиц, отдавал же их деду как битых в лёт. Порка кончилась. Дед повеселел, ласково хлопал меня по плечу.

Бабушка радовалась и уверяла, что мне бог помог выучиться стрелять, потому что она каждый день молилась за меня.

А я чувствовал себя плохо, меня мучили угрызения совести. Обманщик, жалкий лгунишка, я презирал себя за ложь, но отказаться от этой спасительной лжи не мог.

Что будет, когда откроется обман? А он должен открыться, в этом не было сомнения! Осенью, когда можно замораживать дичь для продажи, мы выйдем с дедом на промысел — и старик увидит, что я за охотник…

Почему же всё-таки я не попадаю в летящую птицу? Дед попадает, дядя Нифонт и другие охотники попадают, а мне это заказано. Почему? Я не находил ответа.

Перед стрельбой в лёт я вспоминал все наставления деда, бил навскидку, бил с выдержкой, бил с поводком — результат получался один и тот же: промах!

«В деревянные чучела-швырки на усадьбе попадал, — размышлял я, — а в летящую птицу попасть не могу! Швырки, брошенные рукою деда, летят не хуже, чем рябки и глухарята, — значит глаза мои в порядке, значит я умею стрелять в лёт». Выходило: и умею, и не умею. Дома — умею, в лесу и на озёрах — «мажу».

Эти мысли окончательно запутали меня: в чём моя беда?

В эти дни близ деревни поселился новый лесничий. Он зашёл к нам, сказал, что его любимая дичь — бекасы, и обещал платить по пять копеек за каждого долгоносика.

Цена была подходящая: летних рябков мы продавали тоже по гривеннику пара. Заряд же в моей мелкокалиберной шомполке обходился в четверть копейки, следовательно был расчёт промышлять бекаров.

Дед выслушал лесничего, усмехнулся и показал на меня:

— Эва молодой охотник! Он тебе долгоносиков целый короб нащёлкает.

Лесничий, видимо, сам был из неудачливых охотников. Он глянул на меня, сощурился и сказал:

— Бекас — птица вёрткая. Сомневаюсь, чтобы такой оголец мог её стрелять.

Дед решил постоять за внука:

— Оголец и чирков на лету сшибает! А чирок-то Дуда прытче бекаса летит. Будьте благонадёжны: без бекасов не останетесь.

Лесничий ушёл. Я сидел на лавке и весь дрожал. Бекас на дерево не садится, по воде не плавает. На болоте же, в кочкарнике и в траве, эту маленькую пичугу в сидячем положении не увидишь и не убьёшь.

Будь я постарше, я бы, наверное, увильнул как-нибудь от поставки бекасов лесничему: заболел бы на несколько дней, запорошил правый глаз или устроил иное членовредительство, не позволяющее выходить на охоту. Но тогда я был слишком юн, не сумел схитрить и решил покориться судьбе.

«Это бог задумал покарать меня за ложь, — размышлял я. — Лесничий, любитель бекасов, послан в наши края богом…»

Ночью я спал плохо. Снились страшные сны: бекасы подлетали ко мне, долбили по голове своими шилообразными носами и кричали: «Мы тебе покажем на бекасах пятачки зарабатывать! Мы тебе глаза выклюем!»

Я просыпался; стучали от страха зубы.

Утром, взяв у деда десять зарядов, я пошёл на болото. Шёл, убеждённый, что этим днём и кончится моя охота. Произойдёт нечто страшное: дед отберёт у меня ружьё и всей моей жизни наступит конец.

Бекасов было множество. В течение каких-нибудь двадцати минут я сделал десять выстрелов и убил восемь птиц.

Два промаха из десяти! Непостижимо! Меня настолько ошеломил успех, что я даже не мог радоваться, был как в угаре. А каким чудесным казался мир в то утро!..

Я пересчитал тёплых птиц, уложил их в сумку и всё думал: «Что за притча? Если не попадаю в летящего глухаря, как же мог я валить бекасов — птиц крохотных, тощих, летающих быстрее да к тому же зигзагами?»

Долго разгадывал я загадку, прикидывал так и сяк. Наконец всё мало-помалу прояснилось. Никакой чертовщины не было. Просто рябок, тетерев, куропатка, гусь, утка, глухарь считаются в наших местах дичью. Как дичь эти птицы вошли в моё сознание чуть ли не с пелёнок. Трепет их крыльев при взлёте волнует меня, я горячусь, делаю промахи. Мне только кажется, что я стреляю по правилам, — на самом теле я вскидываю ружьё наугад и бью выше или ниже птицы.

Бекас же для меня не дичь. Никто в деревне до приезда лесничего не стрелял бекасов. Взлёт их, как птицы несъедобной и никчёмной по нашим таёжным понятиям, не волновал меня, и я стрелял по болотным долгоносикам с не меньшей меткостью, чем по дедовым швыркам на усадьбе.

Когда всё это открылось мне, я повеселел, как человек, спасённый от гибели.

«Что же мне надо сделать для того, чтобы стрелять в лёт боровую и водоплавающую дичь?» — Спросил я себя.

И ответил:

«Побороть в себе горячку — бить глухаря, как бекаса».

Понятно, придётся ещё немало потрудиться над тем, чтобы уравнять глухаря с бекасом, однако это не пугало меня.

Мысленно благословил я лесничего и отправился домой.

«Завтра пойду в лес, — мечтал я по дороге, — буду смирять своё сердце перед выстрелом — и дело, пожалуй, наладится».

Так оно и вышло.

Осенью мне уже не страшно было идти в тайгу с дедом. Я овладел мастерством стрельбы в лёт и знал что не уступлю старику.