Иван Арамилев - Тюха [авторский сборник]

«Чудаки лопоухие! Разве хозяин даст меня в обиду!»

Отбив нападение, мы снова принимаемся за своё дело.

Однажды на утиной охоте случилось маленькое происшествие, о нём стоит сказать. Раненая утка шилохвость упала очень далеко, почти на середине большого озера, где возвышался крохотный островок.

Я послал Рыжика. Он подплыл к утке, взял её в зубы, выбрался на островок и принялся завтракать. Он спокойно уплетал сбитую мной утку. Сущее мародёрство, неуважение к хозяину! А главное, чревато последствиями. Ведь лиха беда начало. Если Рыжик пристрастится лопать добычу, что из него выйдет? Возмущало меня ещё и то: лисовин не был голоден — утром я накормил его и Зенту до отвала. Чего же ради он польстился на шилохвостую утку?

Я свистел, вызывая Рыжика на берег. Он слышал позывные, но продолжал грызть утку. Я послал за ним Зенту. Она подплыла к островку, отняла у лисовина остатки птицы и прыгнула в воду. Рыжик поплыл за ней.

На берегу я долго распекал Рыжика за мародёрство. Он виновато помахивал пушистым хвостом, просил прощения, лизал мне руки. Всем своим поведением он говорил: «И сам не понимаю, как это случилось, хозяин! Больше не буду!» Я простил его, и это, действительно, не повторилось.

Рыжик постепенно осваивал «технику» утиной охоты, становился таким же дельным помощником, как Зента.

Первые успехи вскружили мне голову. Мысль моя вознеслась высоко. Я уже предвидел день, когда приглашу специалистов-собаководов и покажу им работу Рыжика:

«Новая порода охотничьей собаки. Прошу любить и жаловать».

Надо было испытать Рыжика на боровой дичи. Я начал с уток, потому что там вся работа лисовина была на виду, в лесу же труднее следить за поиском и стойкой. Теперь, казалось мне, совершенно безопасно пустить лисовина по тетеревам.

Мы отправились в лес. Сперва Рыжик бегал рядом с Зентой, затем куда-то исчез. Я давал позывные. Лисовин не шёл на свисток.

— Зента, Рыжик пропал! Ищи Рыжика!

Собака знала эту команду — так мы часто играли на усадьбе. Лисёнок прятался в копнах соломы или в бурьяне, и Зента отыскивала его.

…Минут через десять послышался лай Зенты. Я зашагал на голос. Собака, стоя у входа в жилую лисью нору, отрывисто и сердито тявкала. Временами лай переходил в растерянный визг.

«С ума спятил, дурашка! — корила она приёмыша. — Выходи скорее!»

Мне всё стало ясно: зов предков увлёк Рыжика в подземное логово. Он слышал голос «матери» и не отзывался. Ему было хорошо и уютно в норе. Значит, то древнее, что проснулось в нём, было сильнее привязанности к собаке-воспитательнице, к человеку- хозяину.

На всякий случай я дунул в свисток. Лисовин не выходил. Со мною не было ни топора, ни лопаты, чтобы откопать предательскую нору. Да и какой смысл копать! Разве поправишь непоправимое?

Я отозвал собаку и двинулся к дому. Зента дважды поворачивала назад, жалобно тявкала там, где остался её непутёвый «сын». Как не хотелось ей возвращаться без него в деревню!

Была ещё маленькая надежда: Рыжик опомнится и, проголодавшись, вернётся на второй или третий день.

Рыжик не вернулся…

Мы с Зентой попрежнему охотимся в том лесу. Иногда я даю резкие позывные, останавливаюсь. Мне думается, лисовин выбежит из кустов и радостно прыгнет на грудь. Зента стоит рядом и ждёт. В добрых глазах её — напряжение, боль.

— Рыжик! — зову я.

Никто не отзывается. Тишина.

Это было в дни осеннего перелёта.

Задолго до рассвета я вышел к заливу, где всегда садились на жировку пролётные утки. Обычно тут стрелять приходилось по сидячим: залив клином вдавался в мелкий ельник, скрадывать птиц было удобно.

Теперь же картина изменилась. Осень была сухая, вода сошла, кромка залива оказалась далеко от леса.

Я призадумался.

Когда посветлело, я увидел множество птиц. Вся поверхность воды была покрыта чёрными движущимися точками. На отмели копошились кряквы, чирки, широконоски, гоголи, нырки, свиязи, серухи. Я смотрел на птичий базар и не знал, как быть.

Чтобы приблизиться к уткам на выстрел, надо было вылезать из ельника на заболоченную луговину, совершенно открытую, где земля чавкает под сапогом, а я знал, что осенняя утка осторожна, далеко видит и слышит человека.

Я уже мало-помалу примирился с мыслью, что на этот раз из охоты ничего не выйдет, и хотел повернуть к дому, но тут моё внимание привлекла лиса.

Она вышла из того же ельника, в котором я стоял, и ползком передвигалась по мочажине к отмели, где у самого берега кишмя кишели жирные осенние утки. Птицы беззаботно кормились, окунали головки в воду и время от времени разговаривали о чём-то на своём птичьем языке.

Подберись к ним лиса на расстояние прыжка, она могла бы недурно позавтракать в это тихое осеннее утро.

Я смотрел на лису в. полевой бинокль, она была передо мной как на ладони. До чего же она ловко ползла! Острая мордочка плотно прижалась к земле, подогнутые и чуть откинутые в сторону лапы работали совершенно незаметно, пышный светлосерый хвост — лисья краса и гордость, — теперь не нужный, был вытянут и волочился по лужам, по ржавой, мокрой траве.

Чем ближе лиса подползала к черте, с которой можно сделать бросок на добычу, тем изящнее, осторожнее становились её движения.

Она подолгу замирала, вжималась в липкую, холодную грязь, потом её рыжая голова с прижатыми ушами чуть-чуть продвигалась вперёд, и она опять останавливалась.

Я ждал развязки, волновался и, признаюсь, немного завидовал лисе: она вот охотится, а я не могу. Она-то своё возьмёт, а я уйду с пустым ягдташем!

И всё-таки птицы заметили её. Она была в двух метрах, и когда стала собирать мускулы для прыжка, утки без крика и шума, словно выполняя чью-то шопотом произнесённую команду, отплыли от берега.

Лиса всё поняла. Встала, презрительно фыркнула, отряхнулась от мокрети, вильнула грязным хвостом и поплелась к ельнику, откуда начался её трудный, бесплодный скрад.

Я посмеялся над лисой, закурил трубку. Стало легче на душе: если мне сегодня не везёт, то и у лисы не вышло. Вот и ладно, пусть здравствуют и размножаются утки!

Я покуривал и ждал, не будет ли ещё чего-нибудь занятного на заливе.

Над лесом показалось оранжевое осеннее солнце, лучи мягко позолотили воду; заметно потеплело.

Утки снова приблизились к берегу, и лиса, отдохнув, опять поползла к ним.

Я насторожился. Вдруг ей теперь удастся и она посмеётся надо мною! И так горько стало от этой мысли, что я едва подавил желание попугать лису выстрелом.

Однако напрасны были мои страхи. Второй тур лиса закончила с тем — же результатом, что и первый. Охота разожгла её. Шесть раз повторила она ползок из ельника к заливу и наконец, поняв тщету изнуряющих усилий, встала на берегу во весь рост и начала брехать.