Алексей Леонов - Лёнькин букварь

— И неужели вы, ребята, по такой погоде пойдёте учиться? — спросит мать.

— Лошадь пойдём просить, — ответит Мишка.

— Там и на лошади жуть ехать.

— Ай, на лошади домчимся.

Приходят двое-трое ребят. Идут в правление к бригадиру. Я не отстаю от брата. Бригадир сидит за столом, сочиняет наряд. Дед Алексан сидит на корточках у печки, дымит злым самосадом и перечисляет, каких лошадей можно наряжать на работу, какие к весне, на пахоту готовятся, какие жеребые, больные, с сосунами.

— Вы что пришли? — спрашивает Василий Кузьмич.

— Лошадь нам в школу.

— Вот к деду Алексану. Все лошади у него.

— Нету лошадей, — отвечает дед Алексан, — нету.

— Ну, дед Алексан… — упрашивают ребята.

— Нету лошадей у меня, нету. Ногами идите. Недалёко.

— Дед, нам хоть молодую?

— Молодую угробите по такой погоде.

— Ну, старую.

— А старая откуда? — бубнит дед Алексан. — Считайте.

Дед Алексан называет по кличкам лошадей и загибает пальцы:

— Карапетов мерин, раз — плечо сбито. Митрию дал за задатком съездить. Скособочил мне лошадь. Жизнь прожил — запрягать не научился. Овёс брал — курам оставил. Мерина без корма держал. Я сразу вижу: сыта лошадь — не сыта, поена — не поена… Нету вам старых лошадей.

— Не старые-то есть.

— Эти вон бригадировы. С ним разговаривайте.

— Дядя Вася, а дядя Вася?

— Митрий, Алексан Саныч, опять в чужой колхоз нанялся пастушить? — спрашивает бригадир, не слушая ребят.

— Задаток собрал. До весны ещё всемирный потоп может быть, а он под лето сбор сделал.

— Лошадь ему не надо было давать. Где пасёт, оттуда и лошадь пусть просит. У нас на своих вот не хватает лошадей.

В правление начинают сходиться мужики на наряд. Так заведено: есть работа, нет ли, а побывать в правлении надо, поговорить, обсудить дела.

— Найди, найди им лошадь, — говорит бригадир деду, — а то они летом помогать тебе не будут. Правду я говорю, сосед?

— Правда, — отвечаю я.

— Пойдёмте на конюшню, — говорит дед Алексан и встаёт с таким крёхтом, что кажется, он весь больной, и вот-вот развалится, и не собрать будет его.

— А сбрую? — спрашивают ребята.

— Дам сбрую, не мешайтесь тут, — ворчит конюх.

На улице по-прежнему снеговерть. Возле правления нет никаких пристроек, и снег носит вокруг, наметает сугробы.

Под поветьем свистит ветер. Зла зима. Не выходил бы из тепла, сидел бы с мужиками, слушал бы их деловые разговоры, шутки, но надо в школу. Мы с братом ушли бы и пешком — приходилось ходить — а на лошади и зима не зима.

Дед Алексан даёт нам Буланку, поручает её Мишке, потому что знает, что он не загробит лошадь, у него к лошадям больше любви и заботы, чем у других.

— Смотри, малый, — предупреждает дед Алексан, — она жеребая. Если что — с тебя будет спрос.

— Дед, она раскованная, — говорит Мишка. — Зачем мне зря отвечать за такую.

— Кованые корм пойдут возить. Вон Захаров мерин. Берите его.

Мерин тоже не подкован, но он не жеребый, с ним ничего не будет. На нём, конечно, не разъедешься, стар он, да ехать надо. Сбрую дед выдаёт свою, конюховскую. Обрать пеньковая, хомут без шлеи. Седёлки нет вовсе. Начинаются протесты.

— Дед, да ты что нам дал? Где шлея, седёлка с чересседельником? Мало того, что мерин не кован, ещё и сбруя не вся.

— Не по горам кататься. Шагом будете ехать. Увижу палку — лошади больше не получите.

Ребята толкаются, шепчутся, перемигиваются. Один отходит, удаляется к воротам и тихо выбирается за ворота, пока дед ведёт дипломатическую войну с оставшимися школьниками. И вот подвода готова. В сани брошено сена больше отпущенного. За конюшней ушедший раньше бросает в сани седёлку, чересседельник. Отъезжаем от конюшни, дозапрягаем лошадь, рассаживаемся спиной к ветру — и в путь. Ребята не перестают ругать деда Алексана за жадность. Лошадь не выпросить — как будто они его, не колхозные.

За деревней начинается пихание с саней. То один, то второй летят в снег и гонятся за санями. Хорошо, что не разогнать мерина, а то упарился бы с такими шуточками.

Наступит оттепель, снова пешком. Лошадь дед дал бы. На собрании постановили выделить нам полностью подводу до самой весны, но нам самим бывает неохота с ней возиться. То ли дело пешком. В лицо дует тёплый ветерок. Потянешь носом воздух — пахнет весной. И вдруг в кого-нибудь летит снежок да второй. И пойдёт война. Разбиваемся на две партии — и сколько до школы влепится в тебя снежков, сколько ты пустишь без промаха! Выйдешь из дому укутанным, а к школе подходишь расхристанным: шапка сбита задом наперёд, шуба расстёгнута, вязанки в сумке, платок с шеи в кармане, лицо красное, огнём горит.

А вот и весенний снег. Там, где был наст, блестит на солнце серая снеговая плёночка. Тронешь её ногой, она и осядет, расколется, это похоже на тонкий ледок на мелких вымерзших лужах. Снег стал крупкой, тяжёлой и колючей. По такому снегу не пустишься напрямик, только по тропинке ходи. Ступишь на снег — глубоко тонет нога, снег набивается в лапти, липнет крупинками к ряднушкам и тает. С каждым солнечным днём темнее и темнее становится снег, уменьшается, вытаивают из него палочки, полынки, дубовая листва, комья и кочки. В низинах снег становится жёлтым. Под снегом скапливается полая вода. В такой снег уже не ступишь, не подходи близко, если не хочешь промокнуть.

Можно ещё и ещё рассказывать о снеге. Кажется, что он весь и всегда одинаков, но так может считать только тот, кто видит его из окна, не ходил по нему изо дня в день от первого до последнего снегопада.

Однажды в выходной день я сидел за столом и из соломинок, нарезанных длиной со спичку, сооружал высокую башню. Брат ходил по избе, учил стихотворение. Он написал его на двух листках, приколол листки на стенку и на дверь и, заложив руки за спину, высоко задрав голову, закрывая и открывая глаза, ходил взад и вперёд и мурлыкал себе под нос.

Походив и помурлыкав, он вдруг заговорил:

Я рассмеялся. Памятник он себе воздвигнул, как будто он полководец или вождь какой. Брат шагнул к столу и дунул на мою соломенную башню. Башня рухнула, и соломинки раскатились по столу, упали под стол.

— Ты чего дуешь? Я тебя трогал? — заныл я. — Расскажу отцу — он тебе даст…

Брат не обратил внимания на мои слова, продолжал ходить по избе и произносил во всеуслышание:

Я сгрёб в кучку соломинки и полез за скатившимися под стол. Брат задрал выше голову, словно стих был написан на потолке, стал читать ещё громче: