Алки Зеи - Петрос идет по городу

— Как ты вырос! Я не узнал тебя сразу. Молодцом стал! — И сумасшедший в пижаме крепко обнял Петроса.

Лицо у него было совсем черное, точно обгоревшее на солнце, и очень изможденное. «Вознаграждение в 700 миллиардов драхм за поимку…» Не нашлось ни одного предателя!

— Будь осторожен, — сказал сумасшедший в пижаме, когда Петрос закрывал футляр. — В последние дни не надо особенно рисковать.

Он сказал «в последние дни», а слова сумасшедшего в пижаме всегда сбывались!

— Дедушка, теперь уже последние дни! — поспешил сообщить, примчавшись домой, радостный Петрос.

А через несколько дней его вызвал Сотирис:

— Чеши вниз! Жаба смывается. Я видел, как он отдавал ключи от квартиры хозяину дома.

Они оба тут же кубарем скатились с лестницы. Жаба уже сел в машину и включил мотор. Сотирис припустился следом за ним.

— Тупак урелтиг! — завопил он во всю глотку, грозя Жабе обеими руками.

Машина резко затормозила, и из нее вылез Жаба. Наверно, забыл что-нибудь, решил Петрос. Сотирис тоже остановился. Оставив дверцу машины открытой, Жаба сделал два шага назад. Петрос не успел понять, как это случилось, — все произошло мгновенно. Немец вытащил пистолет, Сотирис вскрикнул и как подкошенный упал посреди улицы. Петрос подбежал к нему и, встав на колени, замер, глядя ему в глаза. Сотирис чуть приподнял голову.

— Ту-пак… — с трудом прошептал он, посмотрел на друга, и голова его бессильно упала на грудь.

«Нет! — мысленно твердил Петрос. — Не может быть! Последние дни! Так утверждал сумасшедший в пижаме. Сотирис не может «уехать туда» в последние дни! Нет!»

— Не трогайте его до прихода врача, — сказал кто-то.

Это был папа Петроса… Собрались все соседи. Мама Петроса, обливаясь слезами, вытирала белой салфеткой Сотирису лоб…

В школе особым успехом пользовался номер Сотириса, когда он изображал Неизвестного солдата. Он ложился посреди двора, окруженный восторженными зрителями, откидывал назад голову и упирался пятками в землю. Тело его изгибалось дугой. Точно в такой позе был изображен Неизвестный солдат на памятнике, стоящем на площади Конституции. Вместо щита Сотирис ставил возле себя крышку от мусорного бака…

Теперь он безжизненным комочком лежал здесь, на мостовой.

Его похоронили через день на том же кладбище, где они с Петросом оставили бабушку. Хотели устроить похороны раньше, но возле кладбища шли бои. Потом немцы убрались также из этого квартала, и Сотирис мог вступить на свободную землю. Приехала его мама, в трауре, в больших черных очках, и господин Кондояннис — «Сливочное, оливковое масло, зитамин», в черном галстуке, с крепом на рукаве. Так состоялось наконец знакомство отчима с его пасынком. В гробу лежал аккуратно причесанный на пробор мальчик, в длинных брюках, закрывавших расцарапанные волосатые ноги. Его вырядили в белую рубашку с галстуком, в большие мужские ботинки, почти совсем новые. Петросу казалось, что Сотирис сейчас скажет ему с лукавой усмешкой: «Погляди, какого щеголя из меня сделали!»

Как хотелось Петросу поговорить с ним, оставшись с глазу на глаз! Чтобы никого больше не было рядом.

— И кого это хоронят? Отчего собралось столько народу? — спросила церковная сторожиха.

Проститься с Сотирисом пришли не только соседи, но и Мильтос со своими товарищами и много не знакомых Петросу юношей и девушек с целыми охапками цветов. Пришли и три маленькие царицы. Старшая, Мура, принесла большой поднос с кутьей из белой муки, а посередине серебряными конфетами и другими, поменьше, было выложено «Сотирис».

«Мы зажарим маленьких цариц в печке…» Священник читал заупокойную молитву, а Петрос смотрел на банду Сотириса, которая стояла в стороне, не сводя глаз с кутьи. И вдруг, точно по знаку Сотириса, мальчишки бросились к подносу и, хватая кутью руками, стали поспешно запихивать ее в рот.

— Позор! — сказал господин «Сливочное, оливковое масло, зитамин».

— Порадуется душа Сотириса, — пробормотала мама Петроса.

Когда церковная служба кончилась, Мильтос и его товарищи запели песню, песню Дросулы:

Песню подхватили все. Веселую, живую, жизнерадостную песню, которая не замолкла и тогда, когда над Сотирисом насыпали холмик земли и Антигона вместе с другими девушками покрыла его цветами.

— Позор! Петь на похоронах?! — сказал господин «Масло» и, взяв маму Сотириса под руку, первый направился к воротам.

Петрос ушел с кладбища последним. Солнце грело, но уже не припекало. Оно золотило вокруг кресты и мраморные надгробия. Под ногами у Петроса лежали рассыпавшиеся серебряные конфеты. Он подобрал их и кинул подальше, как раньше они вместе с Сотирисом бросали гвозди под колеса грузовиков… еще тогда…

— Тупак урелтиг! — стиснув зубы, упрямо проговорил Петрос и вытер тыльной стороной ладони безудержно бежавшие слезы.

12 октября 1944 года. Если бы не пропал Тодорос, Петрос мог бы написать у него на панцире эту дату. Черепахи живут по сто лет, и тогда хотя бы один век люди не забывали, что в этот день была освобождена от оккупантов вся Греция…

Теперь Дросула вывела бы на большом транспаранте зеленой несмываемой краской слово «свобода». Она любила это слово и сама написала бы его. Если бы не погиб Сотирис, он свистнул бы сейчас Петросу, и они, скатившись кубарем с лестницы, вышли бы вдвоем на улицы свободных Афин.

Немцы бежали! Точней, их прогнали, сражаясь за каждый дом, каждую дверь. Звонили в колокола. Еще на рассвете люди открыли ставни, распахнули окна и вывесили на балконах флаги. Мама с итальянцем на скорую руку смастерили флаг из простыни и голубых лоскутьев. Покинув свое убежище, Рита на заре пришла к Антигоне. У нее не осталось никого из близких, кроме этой подруги и, может быть, дяди Ангелоса… Когда он высадится с десантом и «освободит» свободную уже Грецию… «Англичанин не придет». Прав оказался Гарибальди. Вот-вот появится и Яннис! Какая-то женщина на улице кричала, что растворили двери тюрем.

— Ты скажешь Яннису? — приставал Петрос к сестре.

— А что мне ему говорить? — она притворилась, что не понимает вопроса.

— Что ты влюблена в него.

— Все прошло, — протянула Антигона. — Теперь я ни в кого не влюблена. Теперь начинается новая жизнь.

Петрос, Антигона и Рита стояли на балконе, и Антигона простерла вперед обе руки, словно хотела улететь.

По улице шел народ с флагами и песнями.

«Когда, Одуванчик, кончится война…»

— Хватит, Гарибальди, возиться с флагом. Пойдем на улицу, — донесся из столовой дедушкин голос.

Они выйдут на улицу и не будут бояться, что кто-нибудь прицелится им в самое сердце. Больше никогда. Больше никогда.