Донат Шайнер - Сорванец

Все остальное произошло слишком быстро, чтобы я сумел что-нибудь понять. Я валялся на лугу, велосипед был где-то далеко в канаве.

Я попытался встать. Получилось. Потрогал голову. Цела. Всё в порядке, если не считать штанов. На коленке моих парадных штанов красовалась дыра. Вот тебе и на! Что скажет бабушка! Ведь я должен был носить их ещё не меньше года.

Я подошёл к велосипеду. С первого взгляда было ясно, что случилось что-то ужасное. Фонарь покривился, стекло разбилось. И руль был свёрнут. Я не знал, что с ним, но был уверен, что это и есть самое худшее из всего, что я натворил с велосипедом. Я вытащил велосипед на дорогу, и началось печальное шествие к дому. Велосипед словно охромел. Мне хотелось плакать. Тщетно пытался я придумать, что скажу дома. Признаться? И я сказал, как это было:

— Я упал!

В подробности я не вдавался.

Бабушка повысила голос, и я уже приготовился к худшему, но дядя с улыбкой сказал:

— Мама, да ведь ничего страшного не случилось. Стекло для фонаря можно купить, а руль выправится. Вот так, посмотрите. — Он зажал переднее колесо между колен и выправил руль.

А я-то думал!

— А дыра в штанах! — воскликнула бабушка.

— Отрежете кусок от штанин, — сказал дядя, — они у него и так длинные, и дыры как не бывало!

Бабушка умолкла. А дядя продолжал:

— Помните, мама, как мне досталось от отца, мне и Йозефу, и тоже из-за велосипеда и гармони? — И он рассмеялся.

Но бабушке было не до смеха. Она сказала:

— Мальчишка ничуть не лучше, чем были вы оба. Одна порода!

Тут у меня стало легче на душе. Значит, я не хуже всех…

К отъезду дяди бабушка уже успокоилась. Я сидел в комнате тише воды и ниже травы. До самого вечера. Только тогда я с любопытством спросил, что это за история с велосипедом и гармошкой.

— А, это? Тогда ещё твой дедушка был жив, а дядья твои были парнишками. К рождеству один стал выпрашивать велосипед, а другой гармошку. Ну, дедушка и решил их порадовать.

А вышло, как всегда бывает: кто имел велосипед, тот хотел гармонь, а у кого была гармонь, тот хотел велосипед. И однажды этот самый твой дядя, Франтик, взял без спросу велосипед Йозефа, свалился с ним где-то и поломал его. Когда дядя Йозеф об этом узнал, он заплакал. Но потом он ему отомстил: стащил его гармошку, положил её на землю и растоптал. Посчитались, одним словом. Один горевал из-за велосипеда, другой из-за гармошки. А когда пришёл домой дедушка, досталось обоим.

Уже засыпая, я невольно смеялся, представляя себе, как дядя Йозеф кладёт гармошку наземь: шлёп, хрусть! — и готово. А может, гармошка и не пикнула. Но я бы не стал так делать, нет, только не с гармошкой. С этими мыслями я уснул. Позади был такой день!

Вот и апрель месяц прошёл; бабушка опять ходила работать в поле к хозяевам, возвращалась поздно вечером, а я был предоставлен себе самому, своим фантазиям, улице и друзьям.

Уж и не помню, кто из них стал уверять меня, что пан Цтибор пугливый. Пан Цтибор, косая сажень в плечах, — и чтобы из пугливых? Мне не верилось, но если это так, то я не побоюсь напугать пана Цтибора. Как? Когда стемнеет, я подкрадусь под его окно и… Окно пана Цтибора выходило на улицу. В сумерках я подошёл к окну и у самого стекла воткнул в раму шпильку. К шпильке я привязал чёрную нитку и отошёл с ней на добрых пятнадцать метров, чтобы спрятаться за углом дома.

Уже стемнело, в доме пана Цтибора зажгли свет. Я натянул нитку как струну и дёрнул её пальцем другой руки. Что же получилось? Дрожащая нитка раскачала шпильку, и она задребезжала о стекло. Потом ещё раз. Я видел, как пан Цтибор подходит к окну, чтобы посмотреть, в чём дело.

Я отпрыгнул за угол и услыхал, как он открывает окно. Открыл, опять закрыл. Испугался он или нет? Я опять натянул нить и снова заставил её колебаться. И опять, едва распахнулось окно, я нырнул за угол и ждал. Окно затворилось. Я ещё раз проделал свой номер, услышал, как открылось окно, и живо спрятался за угол дома. В такой тьме меня не могли увидеть.

Я жду, когда окно затворится. Оно всё открыто… Всё ещё открыто. Я стою, прижавшись к стене, поднимаю глаза… а передо мной человек. Пан Цтибор. В следующий миг я схватился за щеку. Второй оплеухи я не стал дожидаться. Узнал меня пан Цтибор или нет? Вряд ли, но как он меня нашёл? Очень просто. Видно он сам знал, как такие штуки делаются. Он вышел из дому, у окна взял нить между пальцев и пошёл вдоль нити. На другом её конце стоял я.

Что было дальше? Никаким мылом нельзя было смыть узор, который оставил на моей щеке пан Цтибор. Лишь на другой день я узнал, что я был не первый. Поэтому мальчишки и подговорили меня на это. Угораздило же меня их послушать!

В начале мая бабушка отправилась на Болота — покупать «торфяник», то есть участок болотистой почвы, пять метров длиной и пять шириной. Через пару дней мы пошли копать торф или, как говорили у нас, «резать кирпичи» — торфяные брикеты, которыми топят зимой.

Чуть рассвело, мы вышли из дому и пошли на Болота. Дорога отнимала у нас часа полтора. Нужно было прийти на место до восхода солнца. Шли по дороге, потом лесом. Лес был полон кустов вереска и черники, на которых дрожала холодная утренняя роса. Босые ноги зябли.

Когда мы пришли на место, дядя Франтишек уже поджидал нас там с тачкой. Началась работа. Дядя нажимал ногой на заступ, имевший форму буквы L, и вырезал чёрные торфяные кирпичи.

Вначале он работал на поверхности, потом зарывался всё глубже и глубже и выбрасывал кирпичи наверх. Там я укладывал их в тачку, а бабушка отвозила их в сторону и выстраивала рядком друг возле друга, чтобы дать им просохнуть. Десять, двадцать, сто раз путешествовала тачка с мокрыми, тяжёлыми торфяными кирпичами. Собственно, торф — это уголь, только ещё не успевший состариться.

Сначала я грузил кирпичи, а бабушка возила тачку, потом мы поменялись местами. Дядя продолжал копать — его уже и видно не было — и выкидывал кирпичи на поверхность. Когда взошло солнце, половина работы уже была сделана. Но босые ноги зябли, колесо тачки вязло, и от усталости я не чуял рук. Остановиться, передохнуть было невозможно. Бабушку тоже одолевала усталость.

Мы накопали уже два воза кирпичей. Этого хватит на всю зиму. Не нужно будет ходить в лес ни летом, ни зимой.

Близился одиннадцатый час, конец работы. На место вырезанного торфа просачивалась чёрная вода. Кирпичи были аккуратно расставлены, границы участка отмечены берёзовыми прутиками. Ведь по обе стороны от нашего торфяника работали другие, и ленты чёрных кирпичей тянулись в бесконечность. Все торопились закончить работу к полудню, потому что торф начнёт испаряться и над Болотами повиснет удушливая жара.