Донат Шайнер - Сорванец

Итак, после кузнеца я попал в немилость к ткачу. Я воспринимал это как большую несправедливость. Куда же мне ещё ходить?

Долго я не раздумывал. В проезде нашего дома были небольшие сенцы, двери из которых вели в маленькую комнатёнку. Такую маленькую, что в ней с трудом разместились кровать, шкаф, печка, сапожный верстак и табуретка. На этой табуретке сиживал пан Мелихар и сапожничал. Он был длинный, тощий и разговаривал всегда так, словно индюк кулдыкает. Никогда нельзя было понять, когда он сердится, а когда нет. Поэтому в первый раз я заглянул к нему очень осторожно.

Что ты скажешь! На шкафу у пана Мелихара стояла гармонь! Это была самая настоящая двухрядка. Я взирал на неё восторженно и почтительно, а в её звуках мне слышалось пение ангелов. Кажется, никто, кроме меня, их не слышал, потому что, когда пан Мелихар играл на гармошке, даже бабушка, которой терпения было не занимать, прибегала и говорила:

— Пан Мелихар, найдите себе другое занятие: за что мы должны это выслушивать!

Играл он всегда с наступлением сумерек, перед тем как зажечь лампу. Потом опять сапожничал.

Я приходил к нему, садился рядом с ним на пол и то любовался на гармошку, то смотрел, как он подбивает каблук или латает подмётку.

Вся комната была завалена обувью. К нему приходили из сёл и отдавали в починку обувь, какую ни один сапожник не взялся бы чинить, — ветхую, стоптанную, грязную.

И пан Мелихар сапожничал с утра до ночи. Он орудовал то своим кривым ножом, то молотком, а в зубах держал деревянные гвоздочки. Целый день у него в комнате словно дятел тюкал.

И вот сижу я как-то у него на полу и вдруг вижу: среди сапог что-то шевельнулось. Мышь! Я вскочил:

— Вон там, смотрите!

Мышь поводила головкой, глазки у неё горели.

— Не кричи так, это Пепик! — говорит пан Мелихар.

Пепик исчез в куче обуви, и вскоре стало слышно, как где-то у самого пола он лакомится чьим-то сапогом.

Но чуть подальше появилась ещё одна мышь.

— А это Гонза, — сказал пан Мелихар, словно представляя хорошего знакомого.

Хорошенькое знакомство!

Однажды вечером я хотел было опять зайти к пану Мелихару, послушать его гармошку, но ещё в сенях остановился.

Пан Мелихар был явно вне себя, он кричал и, кажется, швырялся сапогами. Я стоял за дверью затаив дыхание. Неужто опять что-то случилось?

Пан Мелихар кричал:

— Ну погоди, я тебе дам, я тебе покажу! Это ты, Пепик, сделал, но я до тебя ещё доберусь! Или ты, Гонза? Может, это твоя работа? Ах вы паршивцы, вот же вам кожа — жрите от пуза! Так нет же, они принялись за мою гармошку! И это награда за мою доброту!

Бац! — услышал я ещё один удар. Нет уж, я лучше не буду заходить. Мышам-то что, они укроются среди сапог, а вот я… За компанию и мне могло достаться от рассвирепевшего пана Мелихара.

Я удалился на цыпочках, но и на другом конце двора было слышно, какими карами угрожает Мелихар Пепику и Гонзе.

Как будто мыши, бедняги, понимали его. Как будто они могли знать, какая разница между кожей сапога и кожей на гармошке.

Не знаю, что сделал Мелихар с Пепиком и Гонзой. Но с тех пор, как он перестал играть на гармошке, я перестал им восхищаться.

А жаль: если бы я не прекратил это знакомство, я бы мог научиться и сапоги чинить.

Весь январь гроша ломаного не стоил: лёд растаял, снег превратился в кашу. Зато первые же дни февраля порадовали морозом. Отличным морозом! Только хруст стоял. Нужно было срочно делать ледяную дорожку. Место для неё было известно уже не первый год — под окнами у пани Мартиновой.

Там спуск до самой дороги, и дорожку можно было делать любой длины. Достаточно полить полоску земли водой, и к утру там будет лёд. Эта ледяная дорожка достигала метров двадцати, а то и больше. Собирались сюда дети со всей округи, но заботились о ней мы, мальчишки с нашей улицы.

Да, вот это была дорожка! Разбежался, присел и катишься по всей её длине без сучка без задоринки. Едешь себе и едешь! Каждый вечер здесь стоял гомон, как на ярмарке. Или на карусели. Мальчишки и девчонки, большие и маленькие — все катались, все валялись. А знаете вы, как скользит деревянный башмак? Никакие ботинки в подмётки ему не годятся! На деревянных башмаках ты прямо-таки летишь.

Всё это было здорово, но пани Мартинову наши игры вовсе не радовали. Это бывает. Ребёнок корпит над чем-то, трудится не покладая рук, но тут приходит взрослый и говорит: «Что это ты здесь делаешь?» или: «Кто так делает?» Примерно так же относилась к нашим забавам пани Мартинова. Она никак не хотела нас понять. Мы работали — она портила нашу работу. Видно, ей не нравился крик под окнами. Но кататься на ледяной дорожке и молчать — какая радость?

Пока мы были на дорожке, пани Мартинова не показывалась. Наверняка она пряталась за цветами в окне и ждала. Ждала и дождалась. Как только мы ушли, она принялась за работу: посыпала всю дорожку золой. Какой ужас! Раскалённой золой! Воображаете себе, что это значит? Зола и угли проели ледяную дорожку насквозь, до самой травы, до земли, до камней. Тут уж было не до смеха.

Но мороз был нашим верным союзником. Сразу после обеда мы сбежались на ремонт дорожки. Кто с кувшином, кто с лейкой, а кто и с бадьёй. Мы таскали воду из речки и поливали дорожку. Вода лилась по ней потоком. Мороз нам помогал. Вода замерзала, на глазах рождалась новая ледяная дорожка. Через час, через два опять можно было кататься.

И опять пани Мартинова не показалась нам на глаза. Она вышла лишь вечером, когда все мы уже разошлись. Вместо золы она принесла кипяток. Это был конец, окончательный и бесповоротный. Победила пани Мартинова — мы сдались. Тем более, что на следующий день ветер потеплел и в воздухе запахло весной.

По-прежнему я каждый вечер спешил к пани учительнице, чтобы принести ей угля, но зимним играм пришёл конец. Потемневший снег всё ещё лежал на холмах вокруг города, но для нас зимы как не бывало. Это было в конце февраля — начале марта. Льды таяли, трескались, вода поднималась. Старый мельник вышел привязывать цепями к дубам свою ветхую плотину, чтобы её не унёс паводок. Так это начиналось.

Речка Черновичка никогда не угрожала высоким паводком, льдины спокойно плыли по её вздувшейся поверхности. Они теснились, но всегда вели себя порядочно, не налезали друг на дружку, не становились торчком. Поэтому у плотины речку можно было перейти по льдинам.

Место, правда, было не из мелких, как раз достаточно, чтобы утонуть, но чтоб мы да утонули? Перепрыгивая со льдины на льдину, мы переходили вздувшуюся речку. Это нужно было уметь, иначе стоит ноге поскользнуться — и беда. Со мной это однажды случилось. Я чуть замешкался — льдина, на которой я стоял, начала уходить под воду и перекосилась. Я поскользнулся и шлёпнулся на мокрый лёд. Это ещё не самое страшное, но с меня слетели деревянные башмаки и исчезли, прежде чем я опомнился. Их унесло течение, а я в одних чулках пробежал по льдинам и выскочил на берег. Ребята смеялись, но мне было не до смеха. Что я скажу дома? Даже если я не признаюсь, всё равно кто-нибудь проболтается. Выручил меня Ярда Крал. Он перебежал по льдинам на другой берег, спустился под плотину и выудил оттуда оба мои башмака. Пришлось мне идти домой сушить штаны и чулки.