Донат Шайнер - Сорванец

Одна только опасность грозила наезднику на ледянке — камни, раскиданные по льду. Едешь, едешь, скоба налетит на камень, ледянка станет, а ты едешь по льду дальше. Но уже сам, на мягком месте.

Однажды я пережил на реке неприятное приключение. Дело было после рождества, морозы отпустили, лёд стал мягким, а над болотистыми тонями и вовсе начал таять. А мне и горя мало: еду, еду, вокруг ни души, заехал высоко вверх по речке — и вдруг лёд подо мной проломился. В один миг я оказался в воде. Ледянка и остроги скользнули под лёд, а я еле-еле успел схватиться за ледяную кромку. Подтаявший лёд ломается и крошится. Цепляюсь за лёд и никак не могу вылезть на поверхность. Счастье моё, что я умел плавать!

Наконец я всё же подтянулся и выбрался на лёд, но без ледянки и даже без деревянных башмаков. Всё это осталось подо льдом. На следующий день опять ударил мороз, полынья замёрзла, и я нашёл свою ледянку лишь весной, когда лёд растаял.

Даже зимой морозы держатся не всё время. Бывают дни, когда и на льду не покатаешься, и снег превращается в кашу. А дома что делать? Уроки готовы, вода на кухню принесена, и ящик у плиты полон дров. Остаётся только книга.

Славные это были дни, когда я сидел на чердаке и рылся в календарях, которые там оставил бог знает какой квартирант перед нами. Мыши могли сколько угодно шнырять вокруг меня, глодать старую бумагу, пищать — мне они не мешали. Я сидел у слухового окошка, читал и восхищался фотографиями городов, людей и далёких краёв.

Потом я рассказывал бабушке, что я видел и прочёл. Возможно, она мне и не верила. Скорее всего, она думала, что я всё это насочинял. Сама она знала в жизни лишь непосильный труд, голод и заботы о хлебе насущном и о семье. А теперь ещё и обо мне.

«На такие вещи, — говаривала она мне, — лучше и не заглядывайся! Не сиди сложа руки, парень, не ленись, только тем и проживёшь, а глядением сыт не будешь». С этими словами она опять принималась за какую-нибудь работу. А когда у неё выдавалась свободная минута, она давала мне вдеть в ушко иголки нитку и бралась за починку моих штанов и чулок. Вечно они у меня были драные.

В такую погоду, после уроков, когда идти было некуда, у меня было одно местечко, где я чувствовал себя счастливым. Это было на другом конце нашего двора, где жил лакировщик и маляр, пан Ганобил. В коридоре за застеклёнными дверями у него стояли бочки с красками, с известью, валялись всевозможные кисти, трафареты и возвышались стремянки. Как только я замечал, что пана Ганобила нет дома, я тут же забирался в его коридор и начинал там хозяйничать. Я работал. Я раскрасил все стены вокруг, используя все краски, какие там были. А когда мне и этого стало мало, я присвоил себе один из трафаретов и начал расписывать стены заново, на этот раз более художественно…

Больше всего мне нравился трафарет с какими-то воронами. Этим узором я расписал коридорные двери — красным цветом по голубому фону — и пришёл в совершенный восторг. Всюду, куда я мог дотянуться, летали теперь вороны, сошедшие с трафарета.

Но я хотел рисовать и там, куда было не дотянуться с земли. Меня манила стена, белая-пребелая. Что мне мешает воспользоваться стремянкой? И я выбрал одну из самых больших стремянок, подтащил её к дверям и раздвинул. Ну и высотища! Я поставил на стремянку банку с краской, кисть, трафарет и начал расписывать ранее недоступные мне места. Вороны так и запорхали по стенке. Я стоял на стремянке на манер, подсмотренный у пана Ганобила.

Когда всё вокруг я разрисовал, мне нужно было передвинуться чуть дальше. Там стена всё ещё белела. Способ, как передвигаться вместе со стремянкой, я тоже подсмотрел у пана Ганобила. Теперь я попытался сам так сделать. Держа банку с краской в руке, я начал сводить ножки стремянки, не слезая с неё. Я сводил их всё ближе и ближе, но развести их опять был не в силах.

Ситуация была опасная. Стремянка почти сомкнулась, она стояла перпендикулярно, а у меня начали трястись коленки от усталости и страха. Я чуть шевельнулся — и полетел. Мне не повезло: можно было бы свалиться в коридор, но я почему-то влетел в стеклянную дверь. Стекло зазвенело, и я очутился прямо во дворе. За мной следом вывалилась банка с краской и кисть, половина стремянки тоже с любопытством выглядывала во двор.

Как только бабушка на другой стороне двора услышала звон осколков, она выбежала из комнаты и замерла в ужасе. Я лежал на земле, а с живота у меня стекала краска.

Я вовсе не ушибся, но когда бабушка приблизилась ко мне, я сделал вид, будто со мной случилось что-то ужасное, и разразился душераздирающим плачем. Я надеялся, что бабушке станет жаль меня, что, может быть, обойдётся без головомойки, но я просчитался. В награду за свои труды я получил взбучку, да ещё пришлось убрать со двора всё, что я натворил. В том числе и осколки. А ведь во всём виновата была стремянка. Если бы она раздвинулась как полагается, всё могло бы кончиться добром.

На этом моя художественная карьера закончилась. Маляр из меня не вышел.

Зато благодаря маляру Ганобилу я обзавёлся лыжами. Во дворе который год стояла бочка с известью. Известь постепенно высыхала, и бочка рассохлась так, что с неё свалились обручи. Какой от неё прок? А ведь из клёпок могут выйти отличные лыжи. Настоящих лыж в городе тогда было не так уж много.

Я заострил один конец клёпки, то же сделал ещё с одной клёпкой — и лыжи готовы. Ремни я сделал из кусков старого пояса. Я приколотил их посредине каждой из лыж так, чтобы можно было вдеть ногу. Что лыжи должны иметь направляющие желобки, что они должны пружинить — это нас не волновало. Кто посмеет сказать, что наши лыжи не поедут? Поедут, и ещё как! Палки я вырезал из ольхи на берегу речки, — чего ещё надо? Только взобраться на гору.

На следующий день мы вышли на лыжах. Снегу хватало, навалило его столько, что даже на реке выросли сугробы. Берега речки ожили. Кто катался на санках, кто на лыжах. Самое лучшее место для катания было у леса, который назывался Либоуш. Холм над речкой был словно нарочно придуман для таких лихих лыжников, как мы.

Как известно, если парнишка не рохля, то с ним редко что-нибудь случается. Поэтому мы не боялись кататься и делать «телемарки» и «христианин» даже на наших лыжах, хотя вместо ботинок на нас были просто деревянные башмаки. Возможно, это никакая не была «христианин», а скорее какой-то немыслимый поворот с остановкой или падением, но каждый ведь волен называть это как хочет. А нам нравилось именно это слово.

Наши лыжи из клёпок имели немало преимуществ. Сломать их было невозможно, даже если налетишь на дерево. Скорее бы дерево сломалось. Если я чувствовал, что вот-вот упаду, то спасался тем, что выскакивал из деревянных башмаков. Лыжи убегали, подпрыгивая, неслись по пашне — иногда до самой речки. В любом случае это было лучше, чем разбить себе колени, локти или подбородок.