Донат Шайнер - Сорванец

— Да, так быстро, — говорил пан Тругларж. — Я так летел, что придорожные столбы слились в одну белую линию. Совершенно слились!

Интересно, с какой это скоростью ехал пан Тругларж, если сегодня участники Велогонки мира проходят это же расстояние меньше, чем за три часа?

Когда он в тот раз приехал, лицо у него было чёрное от пыли, а костюм коричневый. Сапоги в масле, на брюках пятна от бензина. Но сам он был в полном восторге. Пани Тругларжова в восторге не была. Она потребовала продать мотоцикл. И все соседи с ней соглашались. И вот опять пан Тругларж стал ездить на велосипеде, и мы перестали им восхищаться.

От Тругларжей я пошёл домой. Бабушки дома ещё не было. Я сам поставил на стол керосиновую лампу, зажёг фитиль, вставил ламповое стекло.

В это время в иконе, висевшей над постелью, заиграла музыка. В нижней части иконы были часы с музыкальным ящиком. Каждый час ящик исполнял мелодию молитвы «Родился спаситель…». Как только музыка смолкла, мне пришла в голову идея посмотреть, что же в этой иконе играет.

Я приставил стул, осторожно снял икону со стены и положил её на стол тыльной стороной вверх, чтобы можно было добраться до механизма. Сначала я осмотрел всё снаружи, потом набрался смелости: ничего страшного не случится, если я загляну внутрь. Я только гляну и опять верну икону на место. Намерения у меня были самые безобидные.

Я притащил нож, клещи, молоток. Сначала я аккуратно снял крышку, прикрывавшую музыкальный механизм. Внутри вращались шестерёночки, какой-то рычажок перескакивал то влево, то вправо. Всё было в движении. Как это получается? Я глаз не мог оторвать от этого зрелища. Сначала я лишь наблюдал, а потом стал осторожно трогать ножом вращающиеся шестерёнки.

Мне удалось ускорить их ход. Они вращались всё быстрее и быстрее. Теперь часовой механизм тикал с такой скоростью, что даже хрипел. Мне это начинало нравиться, особенно когда я обнаружил, что большая стрелка на часах бежит куда быстрее, чем обычно.

Вдруг механизм заиграл свою мелодию. При этом пришла в движение шестерёнка, которая до сих пор никак не хотела вращаться.

Вскоре музыкальный механизм умолк, и опять только часы тикали. Тут уж я не мог удержаться. Я нажал ножом на одну из шестерёнок посильнее, в механизме что-то хрустнуло, и он затих. Совсем затих, и ничего в нём не двигалось. И часы не шли. Это был конец.

Я поспешно закрыл механизм крышкой и повесил икону на место. Ничего на ней не изменилось, только стрелки часов стояли, стояли как прикованные. Что же делать? Ведь я вовсе не хотел их ломать. Или, может быть, они обиделись?

Я положил нож, клещи и молоток на место, погасил лампу, запер дверь и вышел на улицу. Я боялся: что скажет бабушка? Я ходил перед домом и придумывал ответы. Но лучше всего ничего не говорить, не лгать, как-нибудь обойдётся.

Когда бабушка пришла с работы, я вошёл в комнату лишь следом за ней. Обратит она внимание на икону или нет? Это произошло не сразу, а примерно через час. Часы стояли, музыка не прозвучала. Бабушка посмотрела, посмотрела, потом кивнула и сказала:

— Ну, икона, видно, своё отыграла. А долго она играла! Что ж тут удивляться, что она решила отдохнуть. Ведь и машина не вечная. Тридцать лет она играла. Жаль её, да на починку у нас теперь нет денег. Придётся ей подождать до лучших времён!

Но деньги не появились и позже; так музыкальный ящик и не сыграл больше своё звонкое «Родился спаситель…». В свой последний раз он сыграл для меня. Когда год спустя я признался во всём бабушке, она удивила меня своим ответом: «Я ведь догадывалась, да некогда было сердиться».

Снег уже лежал на улицах нашего города, но всё ещё продолжал падать. Он падал медленно, словно ему некуда было спешить. На лугах, на дорогах, на улице, на домах и деревьях — всюду свежий, пышный снег. Он прикрыл болото и выгоны и изменил всё вокруг. И, конечно, изменил и нашу жизнь. Снег. Значит, новые игры, новые труды и заботы.

И бабушка кончила работать в поле. Лишь иногда она ходила молотить у кого-нибудь зерно. Большую часть дня она проводила в услужении: ходила стирать бельё, щипать перья и откидывать снег. Хоть и старая, но жить без работы она не хотела да и не могла. Чем бы мы были живы, если бы не её заработки?

Зима всегда хуже лета или осени — заработок меньше. И меньше возможностей раздобыть что-нибудь в лесу, в поле, на пруду, чтобы помочь бабушке свести концы с концами. Зиму бабушка никогда не любила. Зима — это голод и заботы. Да ещё покупка керосина для освещения — расход, которого мы летом не знали.

По субботам бабушка делала покупки. Всё, что она закупала для нас на неделю, свободно помещалось в небольшой хозяйственной сумке. Немного муки, немного сахару, брусочек сала и четверть кило мяса на воскресенье. Не жирно. Иногда она покупала мне на двадцать геллеров карамели.

Может быть, именно из-за этих карамелек я пошёл встречать её, когда выпал снег. Или просто от нечего делать? Уж и не знаю. Я встретил её за углом улицы; она шла осторожно, закутанная в большой платок. Она удивилась, что я вышел ей навстречу, но даже слышать не хотела о том, чтобы я поднёс ей сумку.

— Какое там, скользко, нога у тебя подвернётся и всё рассыплешь. Что мы тогда есть будем? Ты, парень, не умеешь ходить спокойно.

Пожалуй, она была права. Ходить спокойно я не мог. То я забирался в сугроб, то бросал снежки, то разбегался и скользил на стоптанных деревянных башмаках.

Трёхэтажных домов на нашей улице было мало; последний из них стоял на углу. В первом этаже была лавка канатчика, на втором этаже жил доктор, а третий этаж с застеклённой верандой занимала старая пани учительница. Единственное окошко во всей веранде было открыто, и именно это меня и прельстило.

Я остановился и тут же начал лепить снежок. Снежок должен быть аккуратным и не слишком большим, тогда можно быть уверенным, что попадёшь в цель. Между тем бабушка ушла вперёд, размышляя о том, сколько денег она истратила на покупки, и не заметила, чем я занимаюсь. Я уже прицелился было в открытое окно веранды, но тут мне пришло в голову, что бабушке следовало бы посмотреть на мой мастерский бросок. Я крикнул ей:

— Глянь, бабуля, как я попаду в окошко вон там наверху!

— Попробуй только, бессмысленный ты мальчишка! Сейчас же выбрось снежок, а не то получишь по шее! Разобьёшь окно — ещё хуже будет. Увидишь тогда…

— Ты, бабуля, не бойся, я не промажу, мне это пара пустяков!