Донат Шайнер - Сорванец

Была ли это кража? Была. Но разве богатеи не обкрадывали бабушку всю её жизнь, когда за целый день работы давали ей пару геллеров? Часто она приходила домой измученная до слёз, и мне ужасно хотелось хоть чем-то помочь ей.

Вечер. Я уже в постели, засыпаю, как вдруг бабушка оборачивается от лохани с бельём и спрашивает:

— Ты спишь?

Я устал от дневной беготни, мне неохота разговаривать. Так уютно мне было, сон уже забирался под веки. А бабушка опять спрашивает:

— Ты спишь?

Я с трудом отвечаю:

— Ещё нет.

— Я вот что вспомнила, — начинает бабушка, — нужно бы помочь старой пани Фиаловой. Видела я сегодня как она таскала воду с речки. Тяжело ей. Как ты думаешь?

Я молчу. Ещё одна работа! Бабушка чувствует моё настроение и не неволит меня. Она начинает с другого конца:

— Она старуха, никого у неё нет. Люди должны помогать друг дружке. Давеча несёт она бадью, а воды в ней на донышке. А тебе ничего не стоит две такие бадьи притащить!

Я размышляю. Сказать, что я помогу пани Фиаловой? Бабушка повернулась к лохани и опять принялась за стирку, проронив словно про себя:

— И видит она плохо, того и гляди, свалится в воду вместе с бадейкой.

— Завтра к ней загляну, — говорю я вслух. — Спрошу, не нужно ли ей чего.

— И не вздумай что-нибудь взять от неё, как бы она тебя ни уговаривала. Она бедная.

Об этом бабушка могла бы и не упоминать. Я и сам знаю, что пани Фиалова живёт из милости в тесной каморке общинного домика. Монотонный стук белья о стиральную доску быстро усыпляет меня. Кто знает, до какого часу ночи бабушка стирала, штопала мои штаны и чулки. А думала она при этом о пани Фиаловой.

В среду после обеда у нас не было занятий. Мне вдруг ужасно захотелось повидать и услышать дядю Франтишка. По дороге я скакал через лужи и считал, сколько я их перепрыгну. Над прудом я увидел чаек и, увидев их, позабыл о счёте. Я кричал им, высоко подбрасывая в воздух камешки. Сначала это их забавляло и они кружились вокруг меня, потом улетели.

Вот и село. В доме была только хозяйка. Она сказала мне, что дядя пашет у леса. Сказав спасибо, я побежал к нему. Он как раз разворачивал плуг у леса, и кони заржали, словно они ждали меня. Дядя остановился, чтобы приветствовать меня щёлканьем бича, от которого эхо разнеслось по лесу. И ещё раз! И ещё! Салют! Салют!

Дядя говорит:

— Что-то давненько я тебя не видал, сорванец ты этакий! Забывать меня стал.

— Некогда было. И бабушка не велит: мол, я тебе помешаю.

— Не помешаешь, не бойся. Свою работу я всегда сделаю. Погляди-ка, сколько я вспахал сегодня!

— А борозды ровные, как линейки в тетрадке!

— Так и должно быть. Здорово, правда? Даже самому нравится.

— Это нужно уметь — правда, дядя?

— Верно, но главное — чтобы ты любил то, что делаешь.

— Почему?

— Почему? Потому что работа, которую ты делаешь без любви, вроде как больной человек. Вечно у неё что-нибудь не в порядке.

— А если бы кто-нибудь построил без любви, скажем, дом?

— Не хотел бы я, приятель, жить в этом доме.

— А дерево может вырасти без любви?

— Может, но оно никогда не будет красивым. Наверняка ты бы посадил его не в ту почву.

Дядя причмокнул, и кони тронули. Земля открывалась за плугом, как будто переворачивались листы в книге. А меня дядя послал к дороге. В кармане куртки лежал кусок хлеба, который мы поделили между собой.

В обратный путь я отправился до того, как стемнело. Я вглядывался в каждое дерево, в каждую избу, в одежду на людях, пытаясь угадать, с любовью ли они сделаны. Это удавалось мне не всегда.

А потом я подумал, догадывается ли кто-нибудь, что я чищу обувь у господина директора без любви. Для бабушки я бы делал это с любовью, но для чужих людей…

Придётся спросить дядю…

Осенними вечерами, когда в зажиточных семьях дети кончали делать уроки и принимались за сытный ужин, я принимался ещё за одну работу. За какую? Я шёл вдоль речки к самому лесу, к лесному пруду. Останавливаясь и озираясь каждую минуту, не идёт ли кто за мной, я тихо крался босиком. Но слышно было лишь скворцов, которые ночевали в камышах у пруда.

Шёл я ловить ондатру. За шкурку ондатры мне давали десять крон. Но случалось это редко. Где достать капкан на ондатру, где взять на него деньги? Приходилось прятаться в кустах на берегу и ждать, не поставит ли кто-нибудь капкан. Этого мне было достаточно. Рано утром я вскакивал и бежал к пруду посмотреть, не попалась ли в капкан ондатра. Если она там была, значит, мне повезло. Если её там не было, мне доставался хотя бы капкан. Я вытаскивал его из воды и ставил там, где, по моим расчётам, могла быть нора.

С капканами дело обстояло так: одни их ставили, другие их таскали. Поставишь капкан, а утром нет ни ондатры, ни капкана.

Кто-то здесь уже похозяйничал. И так это шло всю осень. Иногда мне всё же доставалась добыча. И я тут же получал деньги.

Ондатру можно ловить и иначе. Но только вдвоём. У одного в руках длинный и тонкий железный прут, у другого — верша, сплетённая из обычной ивовой лозы. На охоту выходили утром. Сначала нужно было найти на берегу, у самой воды, нору. Если нора обитаема, трава перед норой казалась пожухлой. Один из нас держал вершу перед норой, у самого берега, другой тыкал прутом в землю. Он попеременно тыкал то здесь, то там, с каждым шагом приближаясь к воде. Если ондатра была в своей норе и её удавалось кольнуть, она в испуге выплывала из норы и попадала прямо в нашу вершу.

Такую же вершу, только побольше, закидывали мы на ночь в речку у мельницы — там, где вода стремительно падает с мельничного колеса, или же под плотиной. Но после того, как мельник несколько раз отнял у нас вершу, мы решили отказаться от этой затеи. Слишком долго было делать новую вершу.

Лучше было подождать, когда спустят пруд, тогда рыбы было вдоволь. Пруд спускали не меньше шести дней, после этого начинали вылавливать рыбу. Мы, мальчишки, принимались за ловлю уже на четвёртый день. Вечером мы поодиночке шли к пруду. Если бы мы шли всей компанией, сторож бы нас живо обнаружил.

В тот вечер, вернее, в ту ночь вода сошла почти до самых границ места лова. У берегов, заросших камышом, был сплошной ил, тускло блестевший при свете месяца. На мне ничего не было, кроме холщовых штанов, в руке я держал мешок из редкой ткани — чтобы вода вытекала из него, а рыба осталась.

Подвязав его верёвкой к поясу, я стал ждать, когда мимо пройдёт сторож. Но вот шаги его утихли, и я беззвучно нырнул в камыши.

Шаг за шагом я медленно раздвигал камыши, чтобы ни один стебелёк не хрустнул. В такую тихую ночь сторож сразу догадался бы, в чём дело. Не раз меня пугала то потревоженная дикая утка, то ондатра, мимо норы которой я проходил. Вскоре всё успокаивалось, и я шёл дальше, ещё больше напрягая слух: нет ли поблизости сторожа?