Александр Гиневский - Парусам нужен ветер

В бане тоже было всё как в сказке: низенькая, с маленьким окошком и печкой. В печке помещался большой котёл. Вода в нём была горячая, дымилась. А от тёмных камней пыхало жаром. Ещё были полки, на которых парятся, и большие тазы с холодной водой.

Мне тут тоже очень понравилось. И когда дедушка Матвей спросил:

— Париться любишь?

Я взял и соврал:

— Люблю, — потому что я никогда не парился. Потому что у нас в Ленинграде ванная, а в ней разве попаришься?

— Ну, поберегись тогда, — сказал дедушка.

Я отошёл от печки, дедушка взял ковшик с поломанной ручкой, зачерпнул из котла воду и плеснул прямо на камни. Они зашипели, и сразу стало так жарко, что хоть убегай. Если бы я не сказал что люблю париться, я бы, наверно, убежал.

— Присядь, Вова, присядь. Сразу полегчает, — сказал дедушка. Я присел к самому полу, чтобы дышать, и тут с меня потёк пот. Когда я отдышался, дедушка сказал:

— Залезай ко мне на полок, будем старые кости греть.

Мы сидели и грели кости.

— Теперь давай веничком берёзовым, — сказал дедушка и стал меня парить. Он хлопал здорово, а мне вовсе не было больно. Только очень жарко.

От веника хорошо пахло. Один листок прилип к моему плечу, и он тоже пах, как веник.

А потом я парил дедушку изо всех сил, и он кряхтел, как больной. Только от удовольствия.

— Ах, ещё… Ах, ещё… — говорил он. И когда у меня кончились силы, я сказал, что устал.

— Ну, мойся, мойся, — говорит дедушка. — Чай, совсем заработался.

Как мы оделись — не знаю, но когда нам с дедушкой надо было выйти из бани, то мы совсем не могли. Мы совсем устали.

— Знатно напарились? — спрашивал меня дедушка.

— Зна-атно, — отвечал я.

После нас парились дядя Ренат и папа. Они так поддавали пару, что на улице было слышно, как шипят камни. Я даже думал, что папа с дядей Ренатом решили совсем запариться.

— Сущие бесы! — строго сказал дедушка Матвей, а по глазам его было видно, что ему очень нравятся и дядя Ренат, и мой папа, и как они здорово парятся.

Дядя Ренат и папа тоже долго не могли выйти из бани — так устали. А потом они всё же вышли. Лица у них были красные и довольные.

И вот мы сидим за столом, за которым Иван-царевич пировал. И у нас тоже пир. На столе чего только нет, а бабушка Дарья всё вытаскивает и вытаскивает ухватами что-то горячее прямо из печи. Какие-то тёти ей помогают, и они весело покрикивают друг на дружку, потому что они, наверно, любят угощать гостей.

Я сижу рядом с дедушкой Матвеем. Вокруг собралось много народу. Все уже меня знают, а я почти никого. Но я подумал — это не беда, потом я всё равно с ними познакомлюсь. А пока они мне только руками машут:

— Давай, Вова, не стесняйся! Мы тут все свои — пяльцевские…

А я хоть и не пяльцевский, тоже, оказывается, свой. Я и не стесняюсь. Потому что мне дедушка Матвей дал солёный огурец, а он оказался такой твёрдый и вкусный, что я его схрумкал в два счёта.

Потом мне дали суп и деревянную ложку. Суп был очень горячий, но я его ел и не обжёгся. Потому что ложка-то деревянная! Такой ложкой как раз такой суп и есть. Это мне дедушка Матвей объяснил.

Я и суп-то не успел съесть, как бабушка Дарья подошла и сказала:

— Дед, ты чего за Вовой не доглядаешь? Насыпь ему картохи да яешню положь.

Тут дедушка положил мне белых горячих картошин. И яичницу с жареной колбасой. Я ел, отдувался, а дедушка всё спрашивал:

— Вов, может, ещё чего?.. Может, капустки?..

За столом разговаривали про дядю Рената, про его жизнь и про его работу. Моего папу тоже спрашивали, а он отвечал про себя, про меня и про маму. А дядя Ренат и папа расспрашивали про деревню и про то, как здесь живётся людям.

Оказывается, здесь больше нет «дэтэшек», а одни «Беларуси». «Дэтэшки» — это гусеничные трактора. «Беларуси» — тоже трактора, только колёсные. На них хорошо и пахать, и сеять, и возить грузы. Лучше, чем на «дэтэшках».

Становилось всё шумнее и шумнее.

— Вовк, ты там не спишь?! — со смехом спросил меня очень загорелый дядя.

Он приехал на самосвале. У самых окон остановился. На полном ходу. Выскочил из машины и бросился в дом. Дядя Ренат как увидел в окне самосвал, развёл руки и пошёл к дверям. Двери открылись, и тут они встретились. И так обнялись, что только кости затрещали.

— Дружки они были. Мальцами, как ты, — сказал мне дедушка Матвей. — Ох, озоровали… Бывало, я их крапивой… Обоих…

— За что, дедушка?

— А за озорство. Ему, Павлухе, и сейчас полагается всыпать.

— За что?

— Побежал, а машину не выключил. Вон она тарахтит впустую. — Дедушка Матвей нахмурился. — Павел, — сказал он строго, — ты чего машину не выключил? Тарахтит зазря.

Дядя Павел махнул рукой.

— Да брось, дед! Горючка-то казённая!

— Я тебе покажу «казённая»! — Дедушка Матвей погрозил пальцем. — А ну, марш сейчас же!

Дядя Павел схватился за голову, будто очень испугался.

— Бегу, дед, бегу! Только не серчай шибко!

— То-то у меня… — сказал дедушка.

Дядя Павел вернулся, посидел немного за столом, потом встал и пошёл в угол. Я только сейчас заметил, что там стоял телевизор. Дядя Павел включил его. Показывали футбол.

— Ты что, Павел! — закричали все. — Ренат приехал, а ты!..

— Как тебе не стыдно!

— Выключи сейчас же!

— Тихо, товарищи! — сказал дядя Павел. — Подарочек гостям — «Зенит» играет. Проигрывает… Так как, Ренат, — дядя Павел хлопнул по плечу дядю Рената, — болеешь за свой «Зенит»?

— Я, Павлуша, к футболу равнодушен, — ответил дядя Ренат.

— Понятно, понятно… Был когда-то наш «Зенит» очень даже знаменит, а теперь игра в «Зените» не игра, а извините… — весело пропел дядя Павел.

Все засмеялись.

— Вот шалопай, — сказал дедушка.

Я и не заметил, как уснул. Вдруг слышу папин голос:

— Да зачем его на кровать?! На печь его! На печь забросим! Ведь он никогда не спал на русской печи!

Какой-то здоровенный дядя взял меня на руки, и я очутился где-то высоко, под самым потолком.

Я лежал на чём-то мягком и мохнатом. У самого моего носа висела целая связка лука. Она шуршала, когда её тронешь рукой, и пахла чем-то хорошим и непонятным.

Здесь было очень тепло, и я развалился, как барин.

Спать мне уже не хотелось, потому что внизу подо мной играли на баяне и плясали.

Вдруг кто-то крикнул:

— Цыганочка!

Я высунулся и посмотрел вниз.

Запела медленная музыка. И тут мой папа вышел на середину комнаты. Все смотрели на него. Я тоже смотрел. Папа был очень серьёзный. Он стоял неподвижно и смотрел на дядю, который играл.

Папа будто дождался чего-то, щёлкнул подмёткой по полу, потом так же щёлкнул другой ногой: чок-чок-чок. И музыка и щелчки становились всё быстрее. Всё быстрее двигались папины ноги. Папа не отставал от музыки, а даже успевал как-то провести ногою по полу, и получалось очень здорово. И когда замелькали папины ноги, папа стал хлопать себя по коленкам и ногам так, будто он пляшет не один, а и ещё кто-то.