Сергей Григорьев - Мальчий бунт

— Пьяницы! Домой бы деньги несли…

— Погоди, тетка. Там с нами и бабы были. Пришли мы к Кулагину, Евсею Тихонычу в трактир. Вот, говорим: давай нам вина на двести рублей. По три семьдесят пять ведро — это сколько ведер выходит? Ну, ему сначала за смех показалось — уж очень много сразу — «у вас таких денег не может быть», говорит. Я деньги — на бочку! Он видит — нас много — испугался, да с перепугу нам не на двести, а на четыреста рублей вина отпустил.

— Врешь?!

— С места не сойти, не смекнул. Лили, лили из бочек — шутка сказать, четыреста двадцать шесть четвертных бутылей…

— Ну? Четвертями брали?

— Зачем! Ведрами, в свою посуду. Что тут, братцы, было…

К сердцу Мордана подкатывала холодная тоска. Он, хватаясь за Шпрынку, просил его:

— Братцы! Наскучило — всё про вино они. Пьяный наш народ. Давайте, хоть песни споем…

— Про кого? Про Стеньку Разина? «Утес»?..

— Не надо! — посыпались со всех сторон голоса мальчиков. — Стенька-то казак был. А они нас вон как лупцуют. Да вот в тюрьму погнали. Давай, Шпрынка, «Среди лесов дремучих»…

Шпрынка запел, и мальчики хором подхватили припев:

Шпрынка замолк.

— Ты чего же?

— Тоска, товарищи, не позволяет. Сердцу больно…

Переночевав в Дубровке, Анисимыч утром, еще задолго до света, пошел в Ликино, где на Смирновской фабрике работал Лука и брат Анисимыча — Григорий, — там была и Танюша. Она и открыла дверь на осторожный стук гостя…

Девочка радостно захлопала в ладоши. В квартире пахло жареным луком и постным маслом. На столе горячие ржаные лепешки. Хозяева пили чай перед работой…

— Что это вы пируете?

— Вот на! Забыл, что ли — нынче татьянин день — Танюшка-то именинница. Что же не поздравляешь?

— Ну, друзья — у меня голова кругом пошла — середа ли, пятница ль, не знаю…

Анисимыч поцеловал именинницу.

— Гостинца в другорядь куплю: платок тебе гарусный с фабрики принесу…

— Скидывайся — да садись пить чай. Как там с Саввушкой воюете? — спрашивал брата Григорий. А Лука, схлебывая с блюдечка чай, внимательно и спокойно при смешанном свете — синем снежного утра и желтом керосиновой лампы — смотрел в лицо товарища, читая на нем что-то такое, что, может быть, гость захочет скрыть в словах.

Анисимыч скинул кафтан. Танюша ахнула:

— Дяденька! Рубашка вся в крови. Что это, родненький, у тебя?..

Анисимыч схватился за грудь — рубашка заскорузла от высохшей крови и была как лубок…

— Смотри, смотри, какое дело: это меня солдат ткнул штыком — а я в горячке не почуял…

Лука встал и сказал:

— Сними рубашку. Надо промыть, посмотреть рану.

Танюша подала кувшин с водой, Анисимыч снял рубашку. Лука обмыл ему потеки крови на груди.

— Ничего — неглубоко. На ребро пришлось — а бы немножко ниже или выше — ну, беда!

— Это мы когда из мальчьей артели пленных освобождали. Прямо сражение вышло — человек сорок штыками подкололи — на снегу — кровь…

— Дяденька Петя, возьми дяденьки Гриши рубашку, — хлопотала Танюша — что это, дяденька, на тебе креста нет? Я с себя сыму… Родный ты мой, желанный!

Девочка сняла с себя нательный крест на гайтане и надела на шею дяди. Анисимыч растерянно посмотрел на Луку и сказал:

— Батюшки мои! Татьяна — какое ты дело заводишь. Ведь, я в бога-то во христа не верую…

Анисимыч хотел скинуть крест. У племянницы в глазах набрякли слёзы. Лука, улыбаясь, остановил товарища:

— Не сымай пока. Хотя и я не верую. Это тебе вроде как на войне орден пожаловали за храбрость, — от молодого поколения.

Сели за стол. Именинница, сияя, угощала гостя ржаными с луком лепешками своей стряпни… Лука и Григорий, не торопя Анисимыча расспросами, дали ему время поесть, а потом слушали его рассказ спокойно и с видимым равнодушием, будто он рассказывал о самом обыкновенном деле или то необычайное, о чем он говорил, случилось где-то за тридевять земель и в давние времена. Танюшка застыла с недожеванным куском лепешки во рту, когда в своем рассказе гость дошел до того, что мальчики схватились у конторы с казаками. Глаза у Тани потемнели, она шептала:

— Так их! Так их! Дяденька: а девчонки тоже на улицу выбегали?

— Натурально. Визгу было! Туда. Сюда. Хи-хи-хи! ха-ха-ха!

Запел гудок. Григорий и Лука ушли на работу. Анисимыч забрался на полати отсыпаться — идти было дальше днем опасно — по дорогам были разосланы разъезды с наказом поймать щербатого ткача. Приметы: ростом мал, широкоплеч, в кафтане, на голове картуз, в серых валенках.

Анисимыч проспал до вечера. Григорий и Лука уж со смены пришли: больше двенадцати часов.

— Жалко было будить. Лежишь — словно чугунная пушка… А знаю — сердит будешь, если не взбудить — говорил Лука: — итти тебе самое время…

— Ты что ж, Танюшка, меня не подняла раньше?

— Я, дяденька, сколько раз подбегала к тебе — ты и не дышешь — тихо-тихо лежишь: батюшки мои, думаю, не умер ли он…

Анисимыч полез с полатей и громко охнул:

— Ох! Ровно меня цепами молотили…

— Ничего: пройдешь верст десять — разломаешься…

Анисимыч сменил кафтан на полушубок брата, серые валенки выменил на черные, а вместо картуза надел мерлушковый треух. Простился с Таней и Григорием. Лука пошел проводить. Ночь накрывала темная, морозная. Прошли с версту молча. Анисимыч спросил:

— Что ты, Лука Иваныч, воды в рот набрал. Вижу, ты не одобряешь, что я в Москву иду…

— Нет, я ничего. Ты уж больно шибко разбежался — сразу тебя остановить, еще убьешься. Пробежаться тебе еще маленько надо…

— Ты думаешь, наши не продержатся до меня?

— А что ты привезешь им?

— Уж я найду людей…

— Час добрый. Думаю — раз начали бить да хватать сотнями — стачка кончится. А на́-ново таку махину скоро не сдвинешь — шутка ли ткачей одних шесть тысяч человек. Это покрепче будет Новой Канавы!

Воспоминание о Петербургской стачке разбило ледок, намерзший отчего-то меж друзьями. Анисимыч улыбнулся:

— Мы с тобой в Питере, сравнить, мальчиками были…

Лука промолчал. И, целуясь с Анисимычем на прощанье с тихой своей улыбкой, строго сказал:

— Ты не очень в Москве перед студентами величайся! Времена не те.

Обида легонько кольнула Анисимыча…

— Что я, не понимаю, — ответил он. — знаю, ухо востро надо держать…

Они расстались на опушке леса. Анисимыч решил идти до Павлова посада окольными путями, минуя железную дорогу. Места окрестные он знал хорошо и в лес ступил беспечно. На-ходу он разломался — а морозец поощрял его идти быстрей. В лесу было теплее, но темней, чем в поле. Анисимыч попробовал петь — но звезды в ясном небе проглядывали так строго и надменно, что песня смолкла на второй строфе: