Сергей Григорьев - Мальчий бунт

Анисимыч вздохнул и подумал:

— «Где-то мой Вася? Наверно в Бутырки или во Владимир повезут. И мне не миновать: повидаемся… Не в тюрьме, так в суде…».

Внезапная мысль остановила путника:

— «Вот чего Лука-то хмурился: дескать — товарищи в кутузке, а ты на воле ходишь да песенки распеваешь. А Кудряша-то чокнули, как, жив ли парень? Ну, Шпрынка — это вьюн, выкрутится… Эх, адъютанты мои милые. Каждому скоро полным рабочим быть — а дети, — прямо дети…».

Анисимычу вспомнилось из «Стеньки Разина» бессчетно раз читанного им ткачам в казармах, хоть наизусть читай:

Анисимыч стоял средь хмурых елей в раздумьи, подчиниться ль ему голосу, который звал его назад… Анисимыч прислушался, и ему почудилось: не то шорох вспорхнувшей в елях галки иль сороки, не то лисья перебежка… Ткач оглянулся — мелькнуло что-то… Анисимычу стало страшно — и он пошел, почти побежал вперед, посматривая по сторонам — где бы выломать на случай палку — но вдоль дороги стояли одни лохматые с лапами под гнетом снега высокие ели. Лесного страха ночью не чужды бывают и храбрые люди — и знаешь, что ничего нет, а каждый звук пугает и что-то, мнится, за темным кустом, кто. «Волк!», подумал Анисимыч, он остановился, оглянулся. Невдалеке за ним бежало что-то: не то волк, не то собака. Оно тоже остановилось. Анисимыч посвистал. Оно село на дороге, выжидая: собака никогда не сядет так на снегу, это был волк, наверное. Анисимыч хотел закричать и во-время одумался: криком ночью волка не спугнешь, а на голос набегут другие. Он решительно побежал назад, навстречу волку, а по спине мурашки. У волка засветились зеленым огоньком глаза. Он вскочил, глухо взвыл и побежал прочь от человека по дороге.

— Видать, не очень хочет жрать! — сказал ткач вслед волку и повернул своей дорогой, соображая, где бы поскорей выйти из леса к чугунке.

К полночи Анисимыч добрался до вокзала в Павловском посаде и зашел в ночной трактир. В зале пусто. За столом посреди комнаты сидит жандарм, с ним буфетчик и еще двое, — около них на полу два фонаря: в одну сторону стекло зеленое, а в другую — белое; огонь в фонарях привернут. Фонари будто кондукторские, а на кондукторов не похожи, да и не так одеты; на столе ничего нет; разговаривают тихо. Анисимыч прошел мимо, сел за стол в углу и спросил чаю.

Буфетчик собрал посуду, велел мальчику подать и опять вернулся к столу. Ткач, наливая чай, прислушался и слышит: повторяют через третье слово:

— Савва Морозов. Савву Морозова. Савве Морозову.

— «Эге! — подумал Анисимыч — ладно, я переоделся, а то не миновать бы мне ваших лап. Субъекты ясные!»

Ткач сидит и дремлет за столом. Один «субъект» подходит, подсел, спрашивает:

— Откуда, землячок?

— Из Лыкошина.

— В Москву что ль?

— В Москву.

— Та-ак!

— Поезд скоро.

— Скоро должен быть.

«Субъект» отошел и зевнул. Опять потихоньку заурчали голоса за тем столом:

— Савву Морозова, Саввой Морозовым. При Савве Морозове.

Второй «субъект» встал, промялся, подходит:

— В Москву, землячок?

— В Москву.

— За товаром?

— За товаром. К Коншину на фабрику.

— Та-ак!

— Скоро поезд што ли. Рано я приехал. Да и в сон клонит.

— Поезд скоро должен быть.

«Субъект» опять отошел к среднему столу. Жандарм и буфетчик посмотрели в сторону одинокого странника. Ткач постучал крышкой о чайник и закричал: — «мальчик, кипятку»…

«Субъекты» встали, Взяли фонари и, покачивая ими, вышли. Поднялся и жандарм, зевнув:

— Никак поезд подходит.

Он вышел вслед «субъектам» с фонарями. Анисимыч расплатился и тоже вышел на улицу. Поезда еще не слышно. Около станции понуро дремлют под веретьем извощичьи лошади.

Из дверей вокзала вышли двое с фонарями, поблескивая то белым, то зеленым светом. Огоньки быстро мелькнули и пропали в двери трактира, откуда вышел ткач. Он спрятался за лавочку. Снова, блестя то белым, то зеленым, из трактира показались два горящих глаза. Люди с фонарями почти бегом прошли в вокзал.

— Ну, этот волк меня намерен съесть с костями! — проворчал ткач и скорым шагом пошел прочь от вокзала; краем посада взял напрямик в лес: до Клюева пятнадцать верст лесной дороги. В лесу беглец остановился и вздохнул. Темная тишина; и ели, несмотря на мороз, струили нежный аромат смолы.

От Клюева трубу «Жеребчихи» видать — Глуховской мануфактуры Ивана Морозова, где раньше Анисимыч работал. Он обошел стороной фабрику и вышел на Владимирку. По шоссе обозы: «Посади, друг». — «Изволь, садись — в Москву идешь?» — «Да». — «Дела?» — «Жалобу подавать». — «Москва слезам не верит».

Мужик встал в Москве на Сенной площади у Рогожской заставы. Анисимыч поблагодарил его и пошел по Николо-Ямской улице к Яузе — там жил брат Луки — Петр Иванович в водовозах…

Утро было морозное. Галки обсели деревья бульваров, и можно было подумать, что на липах выросла крупная черная листва, — порою, словно осенью, буревой ветер рвал эти листья — галки летели шумной стаей — грелись. От подножья Швивой Горки ткач увидал Москву — средь дымов возносились башни и главы Кремля — вдали сияли новенькие главы Храма Спасителя. В гору, дребезжа и громыхая, запряженный четверкой кляч, разбегался коночный вагон. Кучер звонил в звонок, кричал, свистал, бил кнутовищем по железу передка вагона; клячи скакали; на первой справа лошади сидел верхом форейтор мальчик и стегал её кнутом. Ткач соблазнился, догнал вагон и взобрался наверх. Слез у Покровского бассейна. В ту пору воду по дворам развозили от бассейнов (уличный водопроводный кран, попросту говоря) на людях. Летом на двуколесных бочках, а зимою на сани ставили чан ведер на тридцать — кадка еще обмерзала, так что воз бывал впору и лошади.

Петр Иванович как раз впрягался у бассейна в сани с чаном, налитым водой. Он обрадовался, увидя Анисимыча, не столько знакомому человеку, а тому, что за разговором с Петром Анисимычем можно передохнуть. Внимательно, но безучастно он слушал про Морозовскую стачку, про стычки ткачей с рабочими и казаками, про аресты и только спросил: