Сергей Голицын - Городок сорванцов

Я деланно засмеялся и побежал по горячему песку к воде, купаться.

На следующий день во время тихого часа я лежал на своей раскладушке, глядел на любимые елочки, что росли внутри палатки, дремал и думал: кончились все мои треволнения с дизентерией, и мы заживем теперь в городке спокойно и весело, будем вспоминать великолепную игру в изыскателей, придумывать новые интересные игры, отправляться в новые туристские походы. И я, наконец, смогу приняться за наблюдения над ребятами, смогу собирать материалы для будущей повести. А то получается так, что даже записывать в блокнот разные интересные случаи и то некогда.

Сегодня за обедом Марья Петровна прошлась о чересчур осторожных врачах, которые мешают веселиться. Я сделал вид, что не понял намека: в таком городке, как наш, нельзя обижаться. И взрослые, и ребята должны только дружить между собой. Пусть исполнится мечта Владимира Викторовича о большой пионерской дружбе. А я напишу книгу об этой дружбе.

Сегодня вечером будем праздновать день рождения Южки. Кажется, кроме Эдика, все ее очень любили, и торжество наверняка выйдет превеселое. От себя я приготовил Южке подарок — книгу.

Лежа на раскладушке, я потихоньку повторял про себя отдельные фразы речи, которую я скажу в ее честь. Но постепенно глаза мои начали слипаться, слова забывались… И вдруг — бац! Спросонок мне померещилось, что возле моей палатки упал самолет. От неожиданности я даже слетел с раскладушки, выскочил наружу и в самой чаще ближнего куста черемухи увидел Сашу Вараввинского. Он съежился в комочек и притаился в нижних ветках.

— Что с тобой? — крикнул я.

— Тише, тише, молчите! Спасите меня! — жалобно повторял Саша. — Приехали мама с папой! Спасите меня!

Надо сказать, что к этой черемухе у меня было особенно бережное отношение. В самой середине куста, в развилке двух черных веток, давно уже я обнаружил соловьиное гнездо. Теперь соловей не пел на зорях, потому что вывелись птенчики и оба пернатых родителя с утра до вечера усердно таскали своим деткам насекомых. Я потихоньку наблюдал за соловьиной парой, но никому в городке об их гнезде не говорил. Это была моя сокровенная тайна, и, понятно, сейчас я очень рассердился, когда толстяк «Санчо Пансо» угодил прямо в куст.

К Саше приехали родители, так почему же он прячется от них, да еще умоляет его спасти?

— Они меня хотят забрать в пионерлагерь, — чуть не плакал «главный путешественник». Его круглая, испуганная физиономия едва белела в зелени листвы.

— А, вот в чем дело!

В моей палатке еще стояла та раскладушка, на которой провел позапрошлую ночь Витя Панкин.

— Вылезай сейчас же и прячься сюда! — приказал я.

Саша прокрался в палатку и лег. Я накрыл его одеялом, а сам пошел знакомиться с Сашиными родителями.

Как и почему очутились в нашем городке мама и папа Саши, да не одни, а вместе с мамой Эдика и Южкиной бабушкой? Ведь никто из родителей не знал, где мы находимся. Ребята попрощались с родными еще в интернате. Приехали тогда автобусы, в них посадили будущих жителей полотняного городка и увезли в неизвестном направлении.

Позднее мне удалось прочитать одно письмо, которое Эдик написал своей маме в тот день, когда я отвез Витю Панкина в больницу.

«Дорогая мама, я жив и здоров, только работать много заставляют. У нас в городке дизентерия. Твой Эдик».

Письмо это произвело на маму Эдика впечатление разорвавшейся бомбы.

Завертелись диски телефонных аппаратов.

Надя, интернатская секретарша, всем отвечала, что Евгений Иванович уехал зачем-то в Музей восточных культур, сама она ничего не знает и ни о какой эпидемии не слышала.

Тогда мама Эдика позвонила родителям Саши и Южкиной бабушке.

Бабушка в это время пекла любимый Южкин пирог и думала о внучке, о ее дне рождения. Она начала торопливо собираться в дорогу, но, конечно, не забыла захватить с собой этот пирог.

Мама Саши не поняла из письма Эдика, сколько ребят заболело дизентерией — трое или пятьдесят. Но она была уверена, что в число заболевших попал и ее дорогой Сашурочка, и она тут же позвонила к папе на работу. Обстоятельства были столь исключительны, что папу немедленно отпустили. Папа недавно купил «Волгу», он посадил в машину свою жену, маму Эдика и Южкину бабушку, и они вчетвером покатили в Звенигород.

Из писем ребят они знали одно: палаточный городок находится где-то недалеко от Звенигорода, на высоком берегу Москвы-реки. Ездили они вдоль обоих берегов, и вверх от моста и вниз; где машина не могла проехать, пробирались пешком и после четырех часов упорных поисков с помощью всезнающих мальчишек-рыболовов отыскали-таки нашу поляну.

Южкина бабушка узнала, что никакой дизентерии в нашем городке никогда не было, а сама Южка спит (к счастью, девочка успела перебраться из лазарета для больных мальчиков в свою палатку). И бабушка тотчас же успокоилась, отошла в сторонку и села на пенечек любоваться видом и ждать, когда проснется ее любимица.

Папа Саши возился возле своей «Волги», ему пришлось клеить и надувать проколотую камеру.

А обе мамы, что называется, взяли Владимира Викторовича в оборот. Хорошо, что был тихий час и никто из ребят не слышал всего того потока горьких и обидных слов, какие принял на свою голову бедный начальник городка.

В этот самый момент как раз я к ним и подоспел, так сказать, Владимиру Викторовичу на подмогу.

Эдик стоял в сторонке, прислонившись к сосне, бледный, с поджатыми губами и не говорил ни слова.

Мама Саши — высокая худощавая женщина с пышными темными волосами и печальными глазами — больше поддакивала, зато мама Эдика — низенькая и очень полная блондинка — наступала на Владимира Викторовича весьма настойчиво.

Переполох с дизентерией благополучно закончился. Но Эдик написал: «работать заставляют». Как же так? Владимир Викторович обещал, что их сыновья, как отличники, будут занимать командные должности (они же члены штаба!), а на самом деле у Эдика все руки в мозолях, все ноги исцарапаны…

— Мы достанем путевки в пионерский лагерь санаторного типа, — говорила мама Эдика, — по крайней мере будем за них спокойны. Обслуживающего персонала там достаточно. А если хотите знать, мною подано Евгению Ивановичу заявление, я вообще забираю сына из интерната.

Владимир Викторович выпрямился и впервые заговорил очень спокойно, тихо и даже как будто равнодушно, но я догадывался, каких трудов ему стоило так говорить.

— Что ж, забирайте, — сказал он, — и хорошо сделаете, потому что за такое письмо общий сбор пионерской дружины сегодня же исключил бы вашего сына и из городка и из пионеров. — Он обернулся ко мне и тихо добавил: — Оказывается, вы были правы, когда предупреждали меня насчет Эдика и не доверяли ему.