Александр Батров - Утренний Конь

По левую руку девочки лежала высокая блондинка, учительница английского языка, по правую — судовой механик, рябая застенчивая девушка.

— Видишь, в какую ты интересную компанию попала, — сказала пожилая палатная медсестра.

Девочка не ответила. К вечеру она стала бредить. В бреду пыталась сорвать бинты. Учительница и судовой механик не спали, сидели возле нее.

Всем казалось, что жизнь девочки вот-вот оборвется. Дежурный врач, сменивший Геннадия Васильевича, велел перенести больную в другое помещение.

Это была отдельная комната, рядом с кабинетом дежурных врачей. Здесь к рассвету девочке стало немного лучше. Она увидела медсестру, сидевшую возле нее на табурете, и попросила напиться. Теперь она лежала спокойно, распластавшись на спине, почти вровень с бортами больничной койки. Так она пролежала до самого утра.

Утром пришел Геннадий Васильевич и первым делом осмотрел ее.

— Все проходит нормально. Но кто же ты такая?

— Девочка.

— Чья девочка?

— Ничья… И лежать у вас я не собираюсь. Убегу…

— Сначала мы тебя вылечим, а потом беги. Хочешь — на север, а хочешь — на юг, — пошутил Геннадий Васильевич.

— На юг, — сказала девочка. — Вот только в последний раз погляжу на свою Ннколаевку… Пойду береговой дорожкой…

— На юг так на юг, а главное, скорее поправляйся!

В полдень пришла учительница, принесла апельсин, но девочка притворилась спящей. Но когда ее снова навестил Геннадий Васильевич, она чуть приподнялась на койке.

— Дядя доктор, это вы разрезали мне живот?

— Я, — обрадовавшись, что девочка проявляет какой-то интерес, признался Геннадий Васильевич. — Говори, говори, я слушаю.

— Зря вы трудились.

— Как — зря? Ведь тогда бы ты умерла.

— А я все равно не живая. — Девочка слабо пошевелила рукой и чему-то невесело усмехнулась.

— Да что с тобой?

— Не хочу… Не буду жить… Не хочу…

— Молчи, глупая. — Доктор сердито прикрыл ее рот ладонью. Он понял, что с девочкой что-то случилось. Но об этом не стал расспрашивать. Он только сказал: — Тебе надо расти, учиться, видеть… А на земле есть на что поглядеть… Леса, моря, океаны…

— Все видела… Вот только на океане не была… Какой он, океан? — Девочка заметно оживилась, но тут же снова ушла в себя, хмурая, одинокая.

На пятый день больная впервые встала на ноги. Согнувшись, прошлась по комнате, и когда к ней явился Геннадий Васильевич, она осторожно присела на край койки, кивнула головой и вдруг призналась:

— Дядя доктор, а зовут меня Улькой.

— Улька? Что же, славное имя!

— И мне нравится. Только нет мне счастья…

— Что же так, Улька?

— Из-за своего батьки.

— Откуда же ты сама? — спросил доктор и присел на койку рядом с девочкой.

Едва заметный румянец выступил на лице Ульки.

— Из Николаевки, что на Серебряном лимане, — ответила она. — Я там в школе училась. Была в шестом первой ученицей. Меня все любили. Я в отряде горнисткой была. А весной батьку моего арестовали. Заведовал он лабазом. Деньги нашли у него большие… Бандюга проклятущий! И тогда я все бросила… Пошла по берегу Серебряного лимана. По степным дорогам. А там слово дала подохнуть где-нибудь…

Геннадий Васильевич опустил голову. Перед ним возникла дорога, ведущая вдоль Серебряного лимана.

…По дороге идет девочка. Это она, Улька. Солнце щедро потратилось на нее, будто отдало все, что само имело, так золотисты ее волосы, так плотен загар девичьего лица. День пыльный. Все томится жарой. Лишь одни кавуны на колхозных бахчах радуются зною. Но Улька идет не останавливаясь.

«Остановись, отдохни под моими ветвями!» — манит девочку придорожный тополь.

Улька бредет дальше.

«Выкупайся в моих водах, девочка!» — зовет Ульку Серебряный лиман.

Но Улька все идет, и в глазах у нее тоска, губы сжаты, отчего по углам рта образовались горькие морщинки.

А прилиманной степной дороге нет ни конца ни краю…

— Продолжай, я слушаю, — сказал Геннадий Васильевич.

— Ну вот, так иду, иду, и ночью и днем. Кто мне хлеба даст. Кто овощ. Не просила. Сами давали. Иду… А галки летают надо мной и кричат: «Батька твой вор-вор! А ты дочка воровская!»

В словах девочки горький, полынный настой придорожных полдней. Какая-то монотонная степная напевность. По-видимому, немало времени провела Улька одна на дороге.

— А как же школа? Пионерская организация?

— Считают воровской дочкой… Я же в лисьей шубке ходила, а другие девчонки в простых ватных стеганках… Выходит, что я с батькой в доле была… Я ту лисью шубку сожгла… — Улька вздохнула и вытерла глаза краем больничной простыни.

— А жить все же ты должна. Не ты, а твой отец виноват, Ульяна!

— Не хочу. Не могу. Лучше помереть. Потому что батьку я любила… Думала, что он самый лучший на свете.

— А мать у тебя есть?

— Нет. Мачеха была.

— Видно, несправедливая?

— И ни капельки. Добрая. И как она узнала, что батька вор, подалась в Среднюю Азию, к родным, меня взять хотела. Только я отказалась…

Улькин голос сделался слабым, перешел на шепот, и Геннадий Васильевич улыбнулся:

— Успокойся. Лежи. Спи. Утро вечера мудренее.

— Нет, я лучше скажу все сразу… Все…

— Успокойся.

День угасал. Темнели сиреневые полногрудые облака. Над городом опустился вечер. Но Геннадий Васильевич не заметил прихода вечера. Он думал о девочке.

— Все скажу, повторила. — Плюнул мне батька в самую душу.

Улька умолкла, легла на койку и накрылась простыней. Геннадий Васильевич долго стоял над девочкой, не зная, как утешить ее.

В коридоре прозвучал звонок, зовущий больных на ужин. С кухни потянуло запахом теплого молока.

— Поешь, — сказал Геннадий Васильевич.

— Лучше не трогайте меня, дядя доктор, уходите, — откинув с лица простыню, с такой душевной тоской произнесла Улька, что Геннадий Васильевич оставил ее.

Улька поправлялась. Но по-прежнему была молчаливом. Одиноко стояла возле окна. Или, забившись в угол коридора, сидела на скамье. О чем-то думала. К чему-то прислушивалась.

Лишь одного Геннадия Васильевича признавала Улька. Тот, в свою очередь, привязался к девочке. «Что она будет делать после выздоровления? — думал он. — Лучше всего, если ома вернется домой. Там Улькина школа. Там Улькины друзья. Там Серебряный лиман…»

Порой Улька приходила к нему в кабинет, садилась к столу и молча наблюдала, как он просматривает истории болезней. Он не спрашивал, зачем она пришла.

Однажды он даже показал ей операционную. В стальных хирургических инструментах отражалось солнце. По стенам операционной бегали солнечные зайчики.

— Зачем этого так много? — глядя на инструменты, спросила Улька.

— Все нужно, чтобы сражаться с одной старухой.