Нина Семушина - Те, которых не бывает [litres]

– И что, вы действительно знаете, когда каждый из нас умрёт?

Сашка вздохнул и в сердцах сплюнул.

– Да как же вам всем объяснить, что это в целом не имеет никакого значения? Допустим, я знаю – и что? Что изменится от того, что я вам это скажу?

– Ну… – Аня задумалась. – Если бы я узнала, что мне осталось мало времени, я бы, пожалуй, потратила его на то, чего мне действительно хочется.

– А сейчас вам в целом что мешает так потратить это время? Почему для того, чтобы начать жить, как хочется, надо обязательно начать умирать? Почему-то всех накрывает этим сакральным знанием только тогда, когда я уже пришёл и от меня никуда не деться. Совсем. – Сашка остановился. Луч фонаря освещал левую половину его лица, оставляя правую в тени. Кажется, он улыбался, но выглядел при этом довольно жутко. Ане показалось, что глаза у Сашки горят не метафорически, а в прямом смысле.

– И от вас же и правда никуда не деться. И не откупиться, – не то спросила, не то сама себе ответила Аня.

– Нет, конечно. А что, вы уже хотите?

Шумел дождь. Медленно падали на землю листья. Философский пароход с изложением философии Гераклита печально мок в канаве у дороги, не в силах долее оставаться на плаву. Сашка смотрел на Аню и думал, что она, конечно же, сейчас развернётся и уйдёт, потому что такой наглости люди обычно не терпят. Всё-таки бабка Рада была права: он всё равно взял и попытался – и вот теперь расплачивался за это.

Сашка прекрасно умел читать мысли, но в этот раз он впервые в жизни действительно блефовал. Он смотрел на Аню и внутренне готовился к тому, что видит её вот так в последний раз. Какой дурак вообще будет гулять поздно вечером по городу со своей судьбой? Или, если называть вещи совсем своими именами, со своей смертью?

– Знаете, Саша, я вам уже сказала, чего я хочу, – очень спокойно ответила Аня. – Кофе.

Старое пианино было безнадёжно расстроено. Так же безнадёжно был расстроен и Макс, обладавший, на своё несчастье, абсолютным слухом.

Когда Берта Исааковна была жива, она всегда чудом находила время, чтобы прийти и настроить этот чёртов клавир, хорошо конспирированный под груду хлама в актовом зале больницы. Действительно чудом: даже для путешественника во времени Берта Исааковна была удивительно занятым человеком, а ведь она ещё и преподавала в музыкальной школе, и растила внучку Асю.

С тех пор как её не стало, пианино пытались реанимировать всевозможные настройщики, но в конце концов сдались и признали этот случай безнадёжным. Оно понуро стояло в углу на сцене, покрываясь пылью и превращаясь в мебель, – но, как оказалось, только прикидывалось. На самом деле всё это время старый инструмент, оказывается, ждал своего часа, чтобы отомстить.

И вот теперь тягучие фальшивые и неритмичные звуки, толкаясь друг с другом, просачивались сквозь узкую щёлочку под дверью актового зала и расползались по больнице.

Максимилиан Генрихович сидел за столом и писал истории, морщась, как от зубной боли.

– Иванова, вы знаете, что это такое? – поинтересовался он слабым голосом.

– Кошку в рояле закрыли? – предположила Аня, добросовестно драившая пол в ординаторской, несмотря на лёгкое похмелье и бессонную ночь.

– Это Бетховен. Третий концерт для фортепиано с оркестром. Должен быть. Какой вывод вы можете из этого сделать, Иванова?

– Что кто-то очень не любит Бетховена?

Солнечные зайчики, очевидно, изгнанные из школы Радой Аркадьевной, теперь резвились на деревянном полу старой больницы. Доски скрипели, стёкла дрожали. Рояль внизу не собирался сдаваться. После очередного аккорда Макс скривился так, как будто ему прямо в эту минуту без наркоза выдирали сердце.

– Кто-то очень не любит людей, Иванова. И не ценит собственную жизнь. Пожалуйста, пойдите вниз и скажите этому музыкальному импрессионисту, что, если он подойдёт к этому роялю ещё раз, я позволю всей больнице выразить ему свой восторг и не буду после этого его реанимировать.

– Его – это рояль? – скорее по привычке огрызнулась Аня.

– И рояль тоже, – пригрозил Максимилиан Генрихович и уронил голову на стол, страдальчески закрыв уши руками.

Аня, проклиная всё на свете, взяла ведро со шваброй и устремилась вниз по старинной скользкой лестнице, стараясь держаться за перила и не падать, – границ своей неудачливости она по-прежнему не ведала.

Первый этаж словно вымер – впрочем, учитывая усердие неведомого пианиста, вполне возможно, что и правда вымер. С каждым шагом Аня всё больше чувствовала себя супергероем из американских комиксов и практически ощущала, как её чёрный халат превращается в серебристый плащ и развевается за спиной.

Она без стука распахнула жалобно застонавшую дверь актового зала и обнаружила за роялем рыжую пациентку кардиологического отделения Асю Энгаус. Ася восседала на пыльном старинном стуле, к её подключичной вене тянулась трубочка от грозно нависшей над девушкой капельницы, а пальцы её с видимым усилием хромали по клавиатуре, издавая просто нечеловеческие звуки.

Аня тактично закашлялась; Ася обернулась. У неё было красивое, хотя и весьма болезненное лицо и огромные глаза, в которых… о как. В которых среди бела дня стояли слёзы.

– Что у вас случилось? – поинтересовалась Аня, забывая о своей священной миссии по уничтожению источника звука.

– Мне нужно срочно это выучить, а я не успеваю, – ответила Ася, и слёзы покатились по её щекам настоящим градом.

– Ну, спокойно, спокойно, вы же не умираете, – неуклюже, но философски откликнулась Аня.

– Именно что умираю. – Ася снова повернулась к клавиатуре. – И мне нужно это выучить, пока я не умру.

– Вот с этого момента поподробнее. – Аня решительно поставила ведро рядом с роялем и уселась на пол. – Предположим, это и правда так. Вы сейчас собираетесь потратить своё драгоценное время на фортепианные экзерсисы? Серьёзно?

– Я должна, так всегда происходит, – очень спокойно ответила Ася. У неё было лицо человека, который всё решил, всё понял и со всем смирился. С этого лица, наверное, можно было писать картину. И вот это вот лицо страшно разозлило Аню.

– Да почему же вы все тут готовы бороться за благо человечества, но для собственного блага палец о палец никогда не ударите? Вы опять кому-то что-то должны. И вы будете этим заниматься сейчас? Серьёзно?

– Вы не понимаете. – Ася вздохнула. – Мы, когда умираем, попадаем потом в оркестр, чтобы играть для других таких, как мы. И…

– И поэтому вы вместо того, чтобы сходить, например, на свидание с человеком, которого вы любите и который готов свою жизнь поменять на вашу, собираетесь сидеть тут, играть на расстроенном пианино этого вашего Бетховена и ждать, что, когда за вами придёт смерть, она спросит с вас домашнее задание? Да смерти плевать на вашего Бетховена. Вы что-то тут все слишком много думаете не о том. Судьба, смерть, все дела. Но я что-то ни от кого из вас ещё не слышала разговоров о жизни. И это меня, мягко говоря, удивляет.