А Богуш - Черепашки-ниндзя и Чародей Зеленого Острова

— С большим удовольствием покажу вам ее,— улыбнулся он и прибавил: —Я давно уже жду, когда вы об этом попросите...

Бережно, ловкими движениями своих длинных пальцев он развернул ткань и прислонил картину к окну, на сей раз изображением ко мне.

Взглянув на нее, я невольно зажмурился. Я и сейчас не смог бы назвать причину — но отчего-то я испытал сильнейшее потрясение. Огромным уси­лием воли я заставил себя открыть глаза — и увидел настоящее чудо. Мне, пожалуй, не хватит уменья объяснить странную красоту картины.

Это была тонкая ручная работа в чудной техни­ке! На заднем плане тянулась длинная анфилада комнат, изображенных в параллельной перспекти­ве, как на декорациях театра Кабуки; комнатки с новенькими татами и решетчатым потолком были написаны темперой, с преобладанием ярко-синих тонов. В левом углу на переднем плане художник тушью изобразил окно, а перед ним — с полным пренебрежением к законам проекции — черный письменный стол.

В центре — две довольно большие, сантиметров в тридцать, человеческие фигуры.

Собственно, только они были выполнены в тех­нике «осиэ» и разительно выделялись на общем фоне. Убеленный сединами старец, одетый по-евро­пейски — в старомодном черном костюме,— цере­монно сидел у стола. Меня изумило его несомнен­ное сходство с владельцем картины. А к нему с невыразимой пленительной грацией прильнула юная девушка, почти девочка, лет семнадцати-восемнадцати, совершеннейшая красавица.

Причесанная в традиционном стиле, она была одета в роскошное, переливающееся всеми оттен­ками алого и пурпурного кимоно с длинными рукавами, перехваченное изысканным черным атлас­ным оби. Их поза напоминала любовную сцену из классического спектакля.

Контраст между старцем и юной красавицей был ошеломляющий, однако не это поразило меня. В сравнении с аляповатой небрежностью фона эти изображенные фигурки отличались такой изыскан­ностью и изощренностью мастерства, что у меня захватило дух. На их лицах из белого шелка я мог различить каждую черточку, вплоть до мельчай­ших морщинок; волосы юной прелестницы были самыми настоящими, причем каждый волосок ма­стер вшил отдельно и собрал в прическу по всем правилам; то же самое можно было сказать и о старце. На его черном бархатном костюме я раз­глядел даже стежки ровных швов и крохотные, с просяное зернышко, пуговки. Мало того, я уви­дел припухлость маленькой груди девушки, со­блазнительную округлость ее бедер, шелковис­тость алого крепа нижнего кимоно, розоватый отлив обнаженного тела, видневшегося из-под одежд. Пальчики девушки увенчивались крошеч­ными, блестевшими как перламутровые ракушки ноготками... Все было таким натуральным, что возьми я увеличительное стекло, то, наверное, об­наружил бы поры и нежный пушок на ее коже.

Картина, похоже, была очень старой, так как краска местами осыпалась и одежды слегка по­блекли от времени, но, как ни странно, во всем сохранялась ядовитая яркость, а две человеческие фигуры выглядели непостижимо живыми: еще миг — и они заговорят.

Мне не раз доводилось видеть на представле­ниях, как оживают куклы в руках умелого кук­ловода, но старца и девушку, в отличие от теат­ральных кукол, оживавших только на краткий миг, переполняла подлинная, непреходящая жизнь.

Незнакомец, подметив мое изумление, с удов­летворением усмехнулся.

— Ну что, теперь догадались, любезный?

Он осторожно открыл маленьким ключиком ви­севший у него на плече черный кожаный футляр и извлек оттуда подержанный старомодный би­нокль.

— Взгляните-ка на эту картину в бинокль. Нет-нет, так слишком близко. Отступите немного...

Предложение было поистине необычным, но, охваченный любопытством, я послушно поднялся и отошел шагов на шесть. Мой собеседник, видимо, для того чтобы я мог лучше рассмотреть картину, взял ее в руки и поднёс к свету. Вспоминая сейчас эту сцену, не могу не признать, что она отдавала безумием. Честное слово, черепахи!

Бинокль был весьма старый, явно европейского образца, с причудливой формы окулярами: такие бинокли украшали витрины оптических магазинов в пору моего детства. От долгого употребления черная кожа местами протерлась, и показалась желтая латунная основа. Словом, это был такой же атрибут старых добрых времен, как и потертый костюм незнакомца.

Я повертел его в руках, с интересом разглядывая диковинную вещицу, затем поднес к глазам. Но тут незнакомец испустил такой дикий вопль, что я невольно вздрогнул, едва не выронив бинокль из рук.

— Остановитесь! Так нельзя! Никогда не смот­рите в бинокль с другого конца, слышите, нико­гда! — Лицо незнакомца покрылось смертельной бледностью, глаза вылезли из орбит, руки тряс­лись.

Меня поразила его безумная выходка: я не видел большого греха в этой ошибке. Озадаченно про­бормотав извинение, я перевернул бинокль, нетер­пеливо навел на резкость — и из радужного ореола выплыла неправдоподобно большая, в натуральную величину, фигура красавицы.

Эффект был потрясающий. Дабы читателю стало понятно, скажу лишь, что подобное ощущение воз­никает, когда смотришь на всплывающих со дна моря ныряльщиц за жемчугом. Под толстым слоем голубоватой воды тело кажется неясным, расплыв­чатым; оно колышется, словно морская трава. Но постепенно, по мере того, как ныряльщица подни­мается на поверхность, облик ее становится все яснее, все четче — и вот происходит мгновенное чудесное превращение: вынырнув, белый оборо­тень преображается в человека.

Так вот, линзы бинокля приоткрыли мне совер­шенно особый, непостижимый мир, в котором жили своей загадочной жизнью прелестная девушка со старинной прической и старик в старомодном европейском костюме. Я испытал неловкость, под­смотрев по воле волшебника их сокровенную тай­ну, однако все смотрел и смотрел как зачарован­ный и не мог оторвать глаз.

Девушка сидела на том же месте, но теперь — я ясно видел это сквозь окуляры бинокля — тело ее словно наполнилось жизненной силой: бело­снежная кожа светилась персиковым румянцем, грудь волновалась под тонкой пурпурно-алой тканью; мне казалось, я даже слышу биение сер­дца!

Рассмотрев красавицу с головы до ног, я перевел бинокль на седовласого старца, восторженно обни­мавшего свою возлюбленную, годившуюся ему в дочери. На первый взгляд казалось, что он так и лучится счастьем, но на его изборожденном мор­щинами лице, увеличенном линзами бинокля, ле­жала печать затаенной горечи и отчаяния. Чем дольше я смотрел на него, тем явственней просту­пало выраженье щемящей тоски.

Ужас пронзил меня. Не в силах смотреть на это, я оторвался от окуляров и безумным взором обвел унылый вагон. Ничто не переменилось: за окном по-прежнему чернела мгла, и все так же монотонно постукивали колеса на стыках рельсов. Я чувство­вал себя так, словно очнулся от ночного кошмара.