Анна Чернакова - Хрустальный ключ, или Жили-были мы

Громко вскрикнула мама на кухне. Папа бросился туда. Мама сидела в углу на тыкве. Оказалась она там от изумления – кухня также была старательно прибрана. На плите дымилась большая кастрюля супа и стояла сковородка с жареной картошкой.

Мама зачерпнула ложкой суп, попробовала. Лицо её перекосилось, но папа, не дав ей ничего сказать, громко объявил:

– Чрезвычайно вкусно! Мне ещё не приходилось есть суп такого отличного качества!..

Тёма, сидя в своей комнате, слышал папины слова и про суп, и про то, что картошка получилась «оптимальной» – и не сырой, и не пережаренной. И что Тёма у них, в сущности, как папа и предполагал, очень неплохой мальчик.

Ему, наверное, следовало бы радоваться, но мысли его заняты были другим. Только сейчас он по-настоящему начал понимать, что его новый друг Стёпка, с которым за один день было пережито столько, что хватило бы, наверное, на целую жизнь, этот Стёпка навсегда остался в немыслимо далёком прошлом, и они никогда больше не увидятся.

Как всегда, утром в своей кроватке спала девочка Маша. Голова её лежала на большой книжке, которую Маша, видимо, читала на ночь да так и уснула, заложив пальцем страницу.

Каминные часы в гостиной пробили пять раз, потом заиграли мелодию менуэта. Маша открыла глаза, села в своей кроватке, прислушалась.

В спальне родителей в это время папа привычно тихо-тихо одевался, чтобы идти на работу. Мама ещё спала. Папа замер и тоже к чему-то прислушался.

Войдя на кухню, он очень удивился, увидев накрытый на двоих завтрак и одетого и умытого Тёму. А потом удивились уже они оба, когда на пороге кухни появилась одетая и умытая Маша:

– Почему это вы без меня куда-то собрались, я, что ли, наказанная?

– Мне папа разрешил к нему на работу пойти, – объяснил Тёма.

– Пусть тогда и мне разрешит, – объявила Маша, подтаскивая к столу третий стул.

Маму решили не будить и отправились втроём. Папа восстанавливал храм – тот самый, на другом берегу, что виден был из окон их дома. Шли вдоль реки. Первым гордо переваливался павлин. Обычно со двора его не выпускали, а сегодня Тёма не то что не шуганул его от калитки, а даже вежливо пропустил вперёд. Павлин мёл своим драгоценным хвостом тротуар, гордо озираясь по сторонам. К сожалению, никто не оценил его появления – утренние улицы были пустынны.

Тёма, как Стёпка Маруську, посадил Машу себе на плечи и рассказывал, каким был их город сто лет назад.

– Вот здесь была кондитерская мадам Ящикофф, венский какао с марципанами. А этих домов здесь вообще не стояло, речка была видна. Вместо площади – здание для собраний с колоннами… Кстати, павлины уже были.

Павлин презрительно посмотрел на Тёму и отвернулся. Эта пантомима должна была означать: «А что, для кого-то это новость?»

– Только не такие облезлые, как ты, – ответил ему Тёма. – Набережной не было, трава до самой воды, вот там мостки, с которых бельё стирали. И асфальта не было, булыжник.

– Я бы сказал – брусчатка, – поправил папа.

– Нет, брусчатка, наверное, позже появилась. А тогда был булыжник. Такой грохот стоял, когда по нему телеги ездили, кареты всякие…

– Когда «тогда»? – удивился папа. – Откуда ты черпаешь такие сведения?

– Из интернета, – уклончиво ответил Тёма.

Они шли по мосту. Тёма с Машей приостановились. Внизу, под высоким пролётом, виднелся островок с заросшими ольхой развалинами мастерской деда Петра, стоявшей там шестьсот лет назад.

– А здесь когда-то была кузня, – грустно сказал Тёма.

– Точно! – воскликнула Маша. – Кристинка там прошлым летом чайник нашла. Ржавый, очень старинный. Ой, Тёмка, сколько ты всего знаешь!

Позолоченный купол храма, отреставрированный и уже освобождённый от лесов, светился в лучах встающего солнца. Папа поджидал детей у входа.

– На мордан золотили или на полимент? [70] – спросил Тёма, задрав голову и разглядывая купол. Голова кружилась от мысли, что только вчера он стоял там, на немыслимой высоте.

– Ты и в этом осведомлён? – опять удивился папа. – Интернет располагает и такой информацией?

– Зачем же. Самому приходилось. Из-под нижней губы острым духом…

На папин насмешливый взгляд вздохнул и честно добавил:

– Только ничего у меня не вышло.

Папа руководил реставрацией храма. И как всякий, кто боготворит своё дело, считал его самым интересным на свете и очень любил про него рассказывать. Стоя перед входом, папа говорил о том, что столь прекрасная церковь не украшает ни один другой город мира. Больше нигде нет такой кладки и орнаментов, удивительных пропорций, резьбы и формы куполов. С этого храма начался их город.

Прежде Тёме такой рассказ показался бы скучным, но теперь он слушал внимательно и даже наполнялся гордостью, хотя, на самом деле, ничего не строил, а наоборот, чуть не испортил позолоту.

– Над подобным комплексным сооружением должна была трудиться многочисленная артель мастеров, – продолжал папа.

Тёма был другого мнения, но на этот раз решил промолчать.

Павлин, который сначала слушал, важно кивая, будто всё это давно знал, отошёл в сторону и стал сосредоточенно что-то клевать на ступенях входа.

Маша вгляделась:

– Ну зачем только тебя взяли! Папа тут всё чинит, а ты сейчас сломаешь!

На одной из каменных ступенек был вырезан таракан, его-то и клевал павлин.

– Маловероятно, – успокоил её папа. – Кстати, происхождение этого орнамента любопытно. Есть мнение, что главу артели звали Тараканов, а это его, так сказать, зашифрованная подпись.

Тёма подошёл к ступеньке, присел на корточки и потрогал белый резной камень, на котором был изображён то ли таракан, то ли членистоногий. И опять подумал, что папа не совсем прав, и опять промолчал.

Они поднялись к полуоткрытым дверям церкви. Маша сразу побежала внутрь. Павлин заглянул, но решил не входить.

На тяжёлых деревянных дверях храма были две литые медные ручки – львиные головы держали в зубах кольца. Они выглядели одинаково, и Тёма не знал, которую сделал дед Пётр, а которую Стёпка. Он опять подумал, что никогда не увидит своего друга, не узнает, что с ним стало, что строил он с дедом Петром и после, где и как жил; от этих мыслей Тёме стало грустно, как никогда прежде. Он тронул одну ручка – она была холодная. Взялся за вторую. Эта была тёплая, и ему показалось, что лев шмыгнул носом, как Стёпка.