Аннет Схап - Лампёшка

Внезапно сверху, с лестницы, доносятся какие-то звуки. Псы? Или кто-то кричал?

Ему послышалось? Или к нему наконец кто-то поднимается? Чудовище садится и прислушивается.

Нет, показалось.

К одиночеству ему не привыкать, но на этот раз долго, слишком долго. Воды не осталось ни капли. Еда давным-давно кончилась, но это не самое мучительное, хуже всего жажда… Нет, хуже всего, что о нём забыли.

Но не могли же они забыть? Разве такое возможно? Должен ведь кто-то прийти рано или поздно? Они не все разбежались: он слышал собачий лай, пару раз видел кого-то в саду. Кто-то ещё остался, и когда-нибудь, уже скоро, должны же они подняться наверх?

А он должен быть к этому готов.

— К чему готов, Эдвард? — Издалека, из прошлого до него доносится голос Йозефа. Всё те же наставленья, те же слова. — Не кусайся, не кричи, не давай волю чудовищу. Никакое ты не чудовище, мой мальчик.

— Ах, нет? Кто же тогда?

— Рыцарь с благородным сердцем, мушкетёр, гордый и преисполненный достоинства.

Никакой он не рыцарь, теперь уж точно нет. В нём остались лишь голод, гнев, жажда и…

Чудовище навостряет уши.

Всё-таки что-то там слышно, на лестнице. Кто-то поднимается по ступенькам.

У Марты дрожат руки, тарелка со стаканом тихонько позвякивают. Рыба уже порядком протухла и воняет. Что ж, пусть он и на том скажет спасибо. Он. Оно. Поди разберись. Марта так давно здесь живёт и ещё ни разу его не видела. Слышала — да. И представляла себе во снах, в кошмарных снах. Кровь, чешую и прочую жуть. Правда, Йозеф всегда возвращался из башни целым и невредимым и даже говорил о нём чуть ли не с теплотой в голосе.

М-да…

И всё же оно добралось до Йозефа. А те двое на прошлой неделе — дворецкий и помощник садовника, — два здоровяка с палками… Сбежали вниз, трясясь от ужаса и истекая кровью. Стрелой за порог — и до свиданья. О них сейчас лучше не думать.

Она прикладывает ухо к двери и слушает. Тишина. Но оно, конечно, там.

Марта осторожно отодвигает два засова, вынимает из кармана фартука ключ и вставляет в замок. За дверью что-то ползает, слышит она. Ползает совсем близко.

— А ну прочь от двери! — как можно строже рявкает Марта. За дверью раздаётся тихий смех. — Прочь, или ничего не получишь!

Смех перерастает в шипение. Но доносится оно уже из глубины комнаты.

— Я открываю дверь, — говорит Марта. — Но смотри мне… У меня палка!

Никакой палки у неё нет. Вот дурында, в следующий раз надо будет взять. Или привести псов. Только они боятся, топчутся под лестницей и повизгивают — разве их сюда загонишь?..

— У меня палка, я не шучу! Открываю!

Марта слышит, как визгливо звучит её голос. Вот уж нагнала страху! Немощная старуха, без палки, с тарелкой рыбы в руках. Не её это работа! Она опять начинает сердиться на Ника: ну мужское же это дело. Трус, трус…

Марта делает глубокий вдох, со скрипом поворачивает ключ и приоткрывает дверь. В комнате темным-темно и воняет. Она чует запах гниющих водорослей, дохлой рыбы. Её сердце выскакивает из груди. Поднос на пол — и бегом отсюда.

Вдруг что-то выскальзывает из мрака и бросается на неё. Марта кричит и отскакивает, запнувшись о порог, стакан падает, тарелка разбивается вдребезги. Ей в икру впиваются острые зубы, и она пинает, пинает, пинает, пока зубы не разжимаются, и она захлопывает дверь комнаты, поворачивает ключ и, прихрамывая, убегает — по коридору, вниз по лестнице, подальше отсюда.

Больше никогда, ни за что, ни в жизнь! Придётся… Придётся найти кого-то другого… Кого угодно, только чтоб не самой.

Будь что будет, она уйдёт из этого дома, а Ленни… как же теперь они с Ленни…

Марта всхлипывает, спотыкаясь, кровь из раны стекает в туфлю.

Тарелка так и валяется в коридоре. Сегодня чудовище опять останется голодным.

Глупо, как глупо! Ну какое же он ничтожество, ни на что не способен — тоже мне чудовище!

Такой шанс: какая-то несчастная старушенция, и он не смог с ней справиться. Как сосунок! А у неё и палки-то не было.

Ни воды, ни еды, ничего у него не осталось. Ну да, голод, это да, и жажда. И самое страшное — сухость.

Его тело скукоживается, сжимается, ноет от жажды, он слизал с ковра всё до последней капли. В мыслях — одна вода: течёт, пузырится, грохочет как водопад, а он стоит под ним — весь, весь, весь в воде.

Ха-ха, так ему ж нельзя быть в воде, всегда было нельзя!

— Пора отвыкать, парень. Превозмоги себя, — звучит в голове отцовский голос. — Подумай сам, ты же не рыба. Задави это в себе. Дух превыше тела.

Он честно старается, но даже его мозг, кажется, пересох.

— Пересох? О чём ты? Калахари, Сахара — вот где настоящая засуха. Мы шли по пустыне семь недель, чтобы достичь побережья. Семь недель мы пили песок — с улыбкой на устах. Настоящие мужчины смеются над трудностями!

Он пробует засмеяться, но от этого только саднит в горле. Интересно, какой он на вкус, песок?

За окном внизу у обрыва едва слышно плещутся волны. Он заползает под кровать, туда, где темнее всего. Поднимется ли к нему ещё кто-нибудь… когда-нибудь?

Вряд ли.

Они боятся.

И правильно делают. Если кто и придёт, он будет кусаться. Он чудовище, ужасное.

— Неправда, мой мальчик. Я ведь тебя знаю, — качает головой Йозеф.

Не лезь не в своё дело, старик. Ты умер.

Как можно взять и умереть? Он тут ни при чём, правда.

Йозеф вдруг взял и осел на пол: учитель просто рассказывал, объяснял что-то про розу ветров и компас, а он уже давно и сам это знал, потому что прочёл все книги, но Йозеф поднимался к нему всё реже, и он не хотел перебивать. Было приятно просто слушать и кивать, то и дело вставляя умные замечания.

— Молодец, — говорил тогда старик. — Молодец, Эдвард. Ты делаешь успехи, мой мальчик. Честное слово, скоро ты будешь знать больше меня.

Ну, или что-то в этом роде.

Но теперь уже этому не бывать, потому что, когда учитель дошёл до северо-северо-запада, голос его пресёкся, и он выдохнул, выдохнул из себя жизнь, раз — и нету, а то, что осталось, просто тихо осело на пол. Как же это было страшно.

Он тут ни при чём. Правда.

Он звал, тряс, визжал, но снаружи разразилась буря, град барабанил в окно. Море внизу хлестало о скалы, он сам себя не слышал. Йозеф не шевелился. Он прикрыл его одеялом — учитель был такой холодный, — но всё без толку, он и сам понимал. Когда кровь перестаёт течь, сердце перестаёт биться, тело холодеет и деревенеет. Окоченение, вот как это называется.

— Умница, умница, Эдвард. Мой мальчик, как же ты начитан! Когда твой отец вернётся, я ему расскажу, не сомневайся.